Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Уже целую неделю Костадин живет на винограднике. Виноград зреет, а этот бездельник Лазо сбежал еще в конце июля, и стеречь добро некому… Да и что сейчас сидеть в городе, разжигать в себе неприязнь к жене и ссориться с нею? Теперь из-за беременности она даже спит отдельно, и связь между ними как бы совсем оборвалась…

Дорчо цокает подковами по разбитому шоссе, потряхивает головой, отгоняя мошкару, седло поскрипывает, а внизу, сбоку от шоссе, струится зеленоватый поток обмелевшей реки. Костадин проехал мимо их старой мельницы, объятой тишиной и запустением, и его охватил стыд и страх перед ее настоящим хозяином. А ну как подкараулит тот его на шоссе и обругает: «Ловко же вы меня обманули, будьте вы прокляты… Сказали, что никакой мельницы строить не будете, снесли старую в Я концах, и все только ради того, чтоб свою в цене поднять и меня разорить!..»

Дорога через ущелье прежде всегда его радовала, потому что вела к дому. Теперь она была ему противна.

Противны стали и виноградники в Караормане, а мечты об усадьбе увяли. Да и вообще все мечты увяли…

Главной причиной неурядиц в его жизни было то, что он хотел жить согласно простым, естественным законам и своим понятиям, но другие их не признавали — отсюда и отчужденность его. Что ему оставалось теперь? Ребенок! Ребенок, который еще не родился, но незримо присутствует в жизни. Это должен быть мальчик, и звать его будут как деда — Димитр. Костадин представлял себе его темные, словно вишни, щечки — он будет смуглый, как мать, а глаза — отцовские: недоверчивые, удивленные, с голубоватым огоньком… С ним он станет жить, а остальные пусть проваливают ко всем чертям!.. «Ты меня слушай, у меня учись! Я покажу тебе все, что есть хорошего на белом свете, и никому не позволю испоганить твою душу — ни бабке твоей, ни дядьке, да и матери руки перебью, если станет вмешиваться… Мы с тобой на коней — ив поле, на охоту. Божью красоту увидишь, радоваться ей будешь, как пташка, сызмальства глаз твой ее впитает, только бы ты был здоров да умом крепок и телом в труде закален…»

Прислушиваясь по ночам, не крадется ли этот разбойник, Лазо, чтоб поджечь сторожку, а днем затесывая колья или поправляя проволоку на террасах виноградника, он разговаривал со своим будущим сыном и так ясно представлял его себе, что образ ребенка стал поразительно живым. На самом деле он представлял себя, обращался к своей измученной душе и не замечал, что разговаривает вслух сам с собой, как сейчас…

Подъехав к мостику, он услышал ритмичный стук мельницы — словно пульс железного сердца; в тишине окрестностей удары эти звучали угрожающе и злобно. Леса за рекой, рощица над мельницей, посеревшее жнивье в лощинах, где, словно старые кости, белели камни, желтые кукурузные поля у излучины реки и горы печально вслушивались в эти звуки. Костадин снова впал в знакомое состояние, в последнее время угнетавшее его, когда ему казалось, что он живет в мучительно чуждом ему мире. Будто бы дол го-долго спал, пробудился среди чего-то враждебного и нить, связывавшая его теперешнюю жизнь с прошлой, оборвалась. Он беспокойно привстал в стременах, почувствовав неудержимое желание увидеть мельницу. Свернув на тропинку, он поехал к реке, понимая, что едет туда от неосознанного порыва схватиться с братом.

На этой мельнице он был всего два раза — в июле и в конце августа, когда подводили здание под крышу; теперь ему хотелось увидеть, как она работает и что собой представляет. В сущности, такие же мельницы он видел в Добрудже во время войны, но к ней его тянуло не только простое любопытство. Мельница была делом рук Манола, и Костадин хотел увериться в нужности и качестве этого дела, чтоб проверить еще раз, кто из них прав. Он жалел коня, который спотыкался о камни и расплескивал лужи на прибрежную гальку, но продолжал ехать по оголившемуся руслу. Когда он выбрался к широкому изгибу под самым селом и увидел издалека красное неоштукатуренное здание, оно показалось ему таким ничтожным, похожим на громадного клопа в тени дубовой рощи.

Перебравшись на другой берег, на сочный лужок, конь фыркнул от удовольствия и быстро понес его вперед. Кирпичный фасад теперь казался выше; в окнах, как кошачьи глаза, светились электрические лампы, прежнее жалкое впечатление исчезло, а когда, спешившись у дверей мельницы, он вошел внутрь, где все сотрясалось, вертелось, гудело, невольно отшатнулся, охваченный удивлением и завистью к Манолу. Волна горячего воздуха, напоенного запахом смолотой пшеницы, обдала его лицо. Казалось невероятным, что творец и хозяин этого чудища тот самый Манол, к которому он не испытывал доверия.

Какой-то крестьянин, стоя над трансмиссией, возле груды мешков, показывал на что-то другим помольцам, глазевшим на потолок. Войдя, Костадин спросил, тут ли его брат. Крестьянин почтительно посторонился.

— Был, был он здесь, но теперь, пожалуй, уже ушел. Вон машинист, спроси его, он знает, — сказал крестьянин.

Из недостроенной конторки, обшитой снаружи сосновыми досками, вышел молодой человек в сбитой на затылок кепке, с серыми насмешливыми глазами. В руках у него был смазанный железный клин.

— Полчаса назад уехал в пролетке. Приехал сюда с адвокатом, снова поссорился с вашей дойной коровой — и привет! — сказал он, размахивая железякой. Его пухлая верхняя губа насмешливо вздернулась.

— Что за дойная корова?

— Да этот старый олух, компаньон ваш, — пренебрежительно ответил парень.

— Ты бы попридержал язык! — прикрикнул на него Костадин, оторопев от нахального ответа.

«— Я своему языку еще не подыскал хозяина. — Машинист передернул плечами, словно хотел сказать: «Ха, смотри, какой нашелся!» — и ушел в глубь мельницы.

Кровь ударила в голову Костадину, но, вспомнив, с каким трудом брат нашел машиниста, он с потемневшими от гнева глазами вышел из здания и вскочил на коня. Взять бы за шиворот этого балбеса и под зад пинком с мельницы! Но разве это он виноват? Виноват Манол. И Яковцы, и весь город знают, как околпачил он Миря на. Коли обманываешь, тебя перестают уважать и начинают ненавидеть… Но Манол гнет свое, как тот глухой, что слышит один барабан… Мельница — это зло, хорошего от нее не жди. Неприятностей еще с нею не оберешься! Если этот дурак не согласится продать участок, Манол предъявит исполнительный лист на те суммы, которые выплатил банку, и продаст Миряна с торгов со всеми его потрохами. Так устроен этот мир: только покажись овца, и волки уже тут как тут. Что же теперь делать? Уйти в сторону? Как уйти, куда?

Пресловутое ощущение враждебности мира снова охватило Костадина, и он не мог избавиться от мыслей об этом до самого города.

И в доме произошла какая-то перемена за время его отсутствия. Он понял это, как только увидел старательно выметенный, опустевший двор, смущенного Янаки, который встретил его и взял коня. Тишина его удивила, и Костадин спросил, где все семейство.

— Наверху, бай Коста. И бай Манол наверху. Только что вернулся с мельницы. А сестрица ваша Райна уехала…

Костадин поднялся по лестнице, но, войдя в гостиную, от удивления забыл даже поздороваться с матерью и Манолом, которые сидели за столом. Стены гостиной были окрашены в светло-зеленый цвет с бронзовым накатом, сверкавшим, словно рой золотых пчел, двери — в цвет слоновой кости, и вся обстановка сменена. Маленький миндер сдвинут в угол, на его месте — цветочницы с горшками аспарагуса, а сам миндер застлан кретоновым покрывалом с соломенно-желтыми и зелеными полосками. Большого шкафа как не бывало, а в глубине комнаты кокетливо сверкал полировкой ореховый буфет. Даже на полу была постлана новая шерстяная черга.

— Что вы сделали? Что это за мебель? — воскликнул Костадин.

— Почему ты не здороваешься с нами, а входишь в дом, как турок? — сказал Манол. Он курил сигарету, наклонившись над столом, где стояли чашки из-под выпитого кофе.

Мать шмыгнула носом, но промолчала, продолжая вязать чулок.

— Когда вы заказали этот буфет и кто за него платил? Чей он? — Костадин продолжал стоять, как столб.

— Как кто? Я дал деньги твоей жене. Не вечно же жить среди рухляди, доставшейся от деда и бабки!

Костадин вскипел. Все было сделано за его спиной с помощью Манола ради гостей, чтобы Христина могла форсить перед этими пустыми бабенками! Комната, в которой он вырос, чье убранство было ему так мило, теперь отталкивала его. А куда девался шкаф, в котором он держал свое охотничье снаряжение?

— Не кричи. Если тебе так дорого твое барахло, забирай его себе в комнату! Подумаешь, экое дело! — сказал Манол.

Но Костадин уже не мог совладать с собой. Когда он увидел брата с матерью вдвоем, он понял, что они говорили или о мельнице, или еще о чем-то, что от него скрывают, и это еще больше распалило в нем гнев.

Где Христина? Снова в гостях? Нет, он уйдет из этого дома и снимет себе где-нибудь жилье. Здесь у него уже не будет жизни. Как смеют они всегда ставить его перед свершившимся фактом? И до каких пор Манол будет поощрять глупые выходки его жены, когда наконец перестанет вмешиваться в их семейную жизнь?