Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Тучи пыли окутали пролетку. Невзрачный господин надвинул на глаза шляпу и прятал под нею лицо. Извозчик покачивался, сгорбившись на козлах, и ругался. По краям шоссе мелькали изгибающиеся под ветром деревья, словно цыганки в лохмотьях, и далеко на горизонте, где исчезали горы, все еще сверкали зарницы. Но Кольо не чувствовал пыли на лице, не слышал ругани возницы, не обращал внимания на своего спутника. Ему казалось, что он летит в пространстве вслед уходящему вихрю, среди туч и молний, один против стихий, несгибаемый, устремленный к некоему величавому подвигу во имя спасения Дусы, что она рядом с ним! И пусть молнии неистовствуют вокруг, пусть беснуется буря! Он поддержит Дусу, он силен, могуч, а она слаба, как тростинка, продолжает стенать и плакать, как плакала в пролетке… Ах, до чего ж хорошо быть с любимой в такую бурную ночь и ощущать ее женственность и свою мужскую силу* Как прекрасно, когда любишь, любишь и упиваешься этим чудесным миром, который создан двуполым; он не трагичен, нет! То, что он таков, — это великая радость!.. Ах, как медленно едет пролетка, словно арба, запряженная волами… А Дуса сейчас мчится в поезде навстречу неизвестности…

Вдруг Кольо услышал стрекот цикад в полях и только тогда заметил, что ветер утих. Тишина поразила его, и тотчас же душу охватили сожаление и тоска.

Его спутник уже не прятал лица под шляпой, извозчик успокоился, лошади фыркали от пыли.

— Слушай, паренек, не знаешь, как проехать к дому Петра Янкова? Я там сойду. Я его родственник, — сказал незнакомец хриплым басом.

— Знаю. У самого города надо будет съехать с шоссе. Он живет в Беженской слободке, — объяснил Кольо.

Невзрачный господин спросил, не отменен ли в городе полицейский час и кто та женщина, которую Кольо привез на вокзал.

— Ее фамилия Корфонозова. Брата у нее в Софии ранили, — холодно и небрежно ответил Кольо.

— А га, а она что, твоя родственница?

— Нет. Просто знакомая. — Кольо сунул руку в карман за сигаретами, нащупал письмо, про которое забыл, и снова потонул в своих размышлениях и мечтах. Его не интересовал этот человек, а говорить с ним о Дусе и ее горе казалось оскорбительным.

Спутник его сошел возле дома Янкова, уплатил извозчику, и Кольо торопливо поблагодарил его. Желание поскорее прочитать письмо Анастасия не давало ему покоя.

На этот раз Фохт не запер входную дверь. Кольо нашел остатки ужина, отнес их к себе в комнату и, повернув изнутри ключ, вскрыл письмо.

Оказалось, что письмо — вовсе не целое послание, как выразилась Дуса, только бумага была очень плотная, и притом написано оно было крупным, неровным почерком, по десять строчек на странице.

«Моя последняя иллюзия в последнем пристанище! — прочитал Кольо. — Живу ли я или нет? Этот вопрос занимает меня постоянно. Ведь если я дышу, это вовсе не значит, что я живу, потому что нельзя сказать, что живешь, когда запутался в сетях жизни, как рыба в неводе. Я постоянно думаю о спасении, но знаю, что спасение только в смерти. И даже если вы захотите, вам все равно не спасти меня. Любовь может лишь немного притупить на какое-то время сознание, что жизнь растрачена. Спасения нет. Вы — только опьянение перед концом, по пути на голгофу. Я считал себя героем, но никогда не был им. Герой — человек чистый, верящий в свою правоту. Я больше не могу делать этого, потому что познал мир нравственных законов и спрашиваю себя: разве этот мир не тяжелый недуг, который поразил нас как отмщение за насилия, которые мы совершаем над своей душой?

Мой светловолосый ангел! Я постарел, стал столетним старцем и каждый день чувствую, что ухожу в небытие. Для меня вы маленькая девочка и зрелая женщина одновременно. Почему я не встретил вас раньше и почему это волшебство совершилось теперь? Жестокая штука — судьба!..

Это письмо — последнее. Прежде чем все закончится, хочу сообщить вам кое-что. Вы подумаете, что я это делаю из ревности. Пусть так, это не имеет значения, если это правда. Я должен вам это сказать, потому что люблю вас и желаю вам добра.

На прошлой неделе, когда сгорел клуб и когда приезжал ваш брат, Кондарев предложил уступить мне вас «вместе с квартирой», если я соглашусь проделать одно дело (с прокурором). Он пришел среди ночи в дом, где я скрывался, специально чтобы склонить меня к этому, и сказал все открытым текстом. Возможно, мне следовало тут же на месте убить его, но нет смысла наказывать этого человека — придет время, и он сам накажет себя. Для него все — разменная монета. Он хочет любой ценой добиться революции и удовлетворить свое честолюбие. Доказательством, что это правда, является тот факт, что к вам больше никто не приходит, даже он сам, потому что не доверяет вам.

В предыдущих письмах я не посмел сообщить этого, только намеками давал понять кое-что, теперь же вы должны знать все. Что бы ни произошло, я решил отдать свои последние силы во благо людям. Как? Это покажет будущее, и сам я решу по совести своей.

Не забуду вас и в самую последнюю минуту жизни, мой запоздалый ангел. Прощайте.

А. Сиров».

Теперь Кольо стало ясно, кто этот «другой». Открытие поразило его, как поразил и намек на прокурора. Ему стало ясно, почему Дуса спросила, не видел ли он Кондарева. Вот на кого уповала она, а тот уступил ее «вместе с квартирой», предложил, как разменную монету… Припомнил он и ее слова: «Ох, знаю я их, видала эти буйны головы». Принимала их, значит, у себя в доме, поскольку брат ее тоже коммунист, и там они что-то замышляли против прокурора. Несчастный Анастасий, чего хотел от него Кондарев? В какие дела хотели его впутать? Кондарев ненавидит Христакиева. Сжег его виллу, а в городе говорят, что прокурор приказал поджечь клуб коммунистов… В коридоре послышались шаги. Яна толкнула дверь, нажала на ручку.

— Ты почему заперся?.- крикнула она.

— Просто так. Укладываюсь спать. Где папа?

— В саду. Буря сломала у яблони ветку. Открой!

Кольо спрятал письмо и отпер дверь.

— Не шляйся вечером, иначе тебя посадят в кутузку и пала не сможет тебя выручить. Посмотри, на что похож новый костюм! Сидел бы ты лучше дома. На свидания вздумал ходить…

— Убирайся отсюда! — заорал Кольо и яростно захлопнул дверь.

Он быстро задул лампу и лег, пока Фохт не вернулся из сада. «Он продает ее, а она сейчас мчится к раненому брату… Анастасий, наверно, опять убьет кого-то… Как жить среди таких людей?.. Почему она полюбила Кондарева? Анастасий прав, Кондарев суровый человек, он любит идею больше, чем живого человека, больше самой жизни… Но ведь это предательство по отношению к человеку, считать, что без твоей идеи жизнь едва ли не лишена смысла…»

Надо было радоваться, что теперь у Дусы нет никого, кроме брата, но душу Кольо окутали мрак и тоска. Отчего совсем недавно ему казалось, что между ним и Дусой существует какое-то отчуждение, и все виделось безнадежным? Не Кондарев ли причина этого?

Воображение ярко представило ему упавшую на пол Дусу, Кольо услышал ее плач, и тревога вдруг исчезла. Он любит ее, любит и только ее будет любить, неважно, что она была любовницей Кондарева! Ох, как ее обманывали — они не знали, как надо относиться к ней, потому что не понимали ее. Непременно надо сразу же написать ей обо всем этом, анонимное письмо, и отправить его так, чтобы, вернувшись, она нашла его за дверью. А может, написать стихи и посвятить их ей?.. Сейчас уже между ним и ею больше нет никого… Природа и она — больше ему ничего не надо!

Новый порыв восторга и страдания охватил его сердце. Страдания и счастья! Ее надо спасти, без нее он не может больше жить — отныне и навсегда…

Кольо подождал, пока вернется отец, вскочил с постели и долго стоял у открытого окна, погрузившись в мечты.

На чистом небе мерцали звезды, над не утолившей жажды землей, обманутой бурей, царила тишина, и только чуть слышно плескалась в ночи грязная река.

Уже на следующую ночь после убийства кмета Кондарев с помощью Саны ушел с чердака Шопа и укрылся в старом доме одного кожевника с холодной, как ледник, мастерской, где стоял заброшенный огромный чан. На втором этаже дома была комната с тайничком, сохранившимся еще со времен турецкого ига; потайной ход выходил в заросший бурьяном двор и дальше к реке. Внизу жила старушка, хозяйка дома, она приносила Кондареву еду и заботилась о нем как о родном сыне.

В первую же ночь, проведенную здесь, Ивану снились кмет и Христакиев. К мет обхватил руками его шею, жестокие глаза глядели в упор, и Кондарев, задыхаясь от нестерпимой ненависти и отвращения, не мог высвободиться и напрасно нажимал на спусковой, крючок револьвера, а в это время и крестьянин со свиньей держал его, не давал ему выстрелить… Христакиев появился позже, на рассвете. Вошел в белой панаме и щегольском костюме, как когда-то входил к нему в арестантскую больничную палату, и протянул ему руку, чтобы тот видел, как она красива. Потом заговорил о законах нравственности и о красоте. Кондарев презрительно молчал, потому что Христакиев не знал ни о крестьянке, ни о связанных руках юнака — незачем было его и слушать.