Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Вокруг ни души… Да, я вот не спросил вас, куда вы направляетесь, и согласился проводить не зная, но любопытство все ж грызет меня. Наверно, на мельнице встречаетесь с кем-то, так?

— Приблизительно. Лучше вам не знать всего.

— Значит, вы мне не доверяете?

— Напротив! Не обижайтесь.

— И все же вы мне не доверяете, коллега, раз не хотите сказать… Мне, председателю революционного комитета!

— Я встречаюсь с одним человеком…

— На тридцать километров вокруг все «человеки» мне знакомы. Нет такого, кого б не знал. Какой смысл скрывать?

— Ну и въедливый же вы, Нишков, — со смехом сказал Кондарев. — Если уж так хотите знать — пойдемте на встречу вместе.

— Нет, не пойду, если вы мне не скажете заранее.

— Дело ваше.

Нишков помолчал еще минуты две, пока они не выехали со стерни на тропинку. Слева блеснула речушка, берущая начало в селе Выглевцы. Низинка потонула в тени.

— Слушайте, коллега, не обижайте меня, право! Не обижайте! Меня всю жизнь обижали… Вы слышите, что я вам говорю? — В голосе прозвучала такая боль, что Кондарев вдруг понял, как болезненно самолюбив этот чудак. Пинали его все… И братья, и даже девушки. И Нишков стал ему как-то ближе и дороже.

«Но такое уязвимое честолюбие может черт-те до чего довести», — подумал он, все еще не решаясь сказать ему, куда направляется.

Нишков упорно боролся с конем, который все норовил повернуть обратно. Снова успокоив его, он поравнялся с Кондаревым.

— Ничего-то вы, горожане, не понимаете, — сказал он со вздохом. — Я вот всегда удивлялся, как так?! Ведь у каждого, как говорится, лапти все еще хранятся на чердаке. Как может быть, что в народе, где из ста человек девяносто — крестьяне, горожане до такой степени отдалились от них? В Европе — дело другое: там давно существуют большие города и городское население, а у нас какие города?! Большие села…

— Все очень просто: интересы разные, — сказал Кондарев. — Почитайте марксистскую литературу. Тогда вам все станет ясно, коллега.

— Может, вы и правы. Да, но есть и еще нечто, что мне известно, а вам нет!.. Случалось ли вам лежать на земле, скажем, часов в одиннадцать утра и слушать, что она рассказывает? Бывают такие часы, чаще всего об эту пору, в сентябре. Ляжешь где-нибудь на опушке леса — тишина: вокруг тебя деревья, лощинки, овражки, поля, и все говорит с тобой на своем языке, и становится так мучительно больно от сознания, как исстрадалась земля болгарская… Не знаю даже, как описать вам это чувство, не хватает слов… Я люблю ее, непутевую, ведь я крестьянин. И у нее есть своя правда, своя истина… Говорит она на языках многих народов, которые приходили, жили на ней, оставили свои могилы; их дух еще и сейчас живет в нашей крови… Я скажу так, коллега: Балканы были постоялым двором, в котором самая плохая комната досталась нам, болгарам. Кто только в ней не ел, не пил, не бесчинствовал!..

— Верно, Нишков. Это и я понял. Но вы больше не интересуетесь, куда мы едем?

— У меня уже прошла злость. Вам все равно не понять меня до конца… Но какой же я председатель революционного комитета, ежели вы мне не доверяете? Вот что больно.

— Ну хорошо, я скажу вам. Я должен встретиться с Ванчовским. — Кондареву все больше нравился этот человек.

— Так бы и сказали! Ведь мы с ним старые камарады, коллеги как-никак… Ну и дела, чего было от меня скрывать? Ведь это я помогал Сирову перебраться в город… Увидите Анастасия, передайте ему от меня привет. Да, он совсем другой человек — гордый, нетерпимый… Прошлой зимой пришел в село голодный, озябший, как пес. Прятал я его два дня у нашей учительницы. У моей зазнобы… Только я-то люблю ее, а она меня не любит… Я вообще женщинам не нравлюсь, они говорят — я дикий… Так вот, эта девушка влюбилась в него и до сих пор влюблена… Но мы с ним не поняли друг друга, он человек с заскоками, увлеченный сумасбродными идеями… А я терпеть не могу фантазий, далеких от практики, то есть чуждых народу, — сказал Нишков и, причмокивая, подогнал коня.

— А как вы считаете, народ пойдет за нами? — спросил Кондарев.

Нишков обернулся и неодобрительно покачал головой.

— А вы сомневаетесь? Как же так? Пойдет, коллега, пойдет! Этот народ я знаю. Тоскует по правде его душа… Как можно сомневаться?.. В этом его сила. Кто его поймет, за тем и пойдет, а сила у него необыкновенная, бунтарская! Потому-то я и не верю в теории. — Только когда девятого июня у нас поотнимали оружие, люди оробели малость, и в том вы, коммунисты, виноваты… А вот теперь требуется внушить им смелость и все сначала!..

— Что ж, вы правы, Нишков, — согласился Кондарев, невольно вспомнив Корфонозова, и мысленно противопоставил ему сельского учителя. «Покончил с собой потому, что не верил, — промелькнуло у него в голове. — По крайней мере честно…» Он молчал, молчал и Нишков. Долина делала поворот, и сверху, с дороги, по которой они ехали, все чаще виднелась река. У самых ног лошади тенью промелькнул заяц, забил лапами, и белый задок его метнулся прочь от дороги.

— Тпру, стой! — крикнул Нишков испугавшейся лошади. — Вон там мельница, отсюда самое большее двести — триста метров. — Он показал прутиком в сторону низины. — Ну, слезайте!

— Почему?

— На лошадях нам вниз не спуститься. К тому же мне надо из предосторожности остаться тут и держать лошадей, а вы идите, — твердо и категорично сказал он. — Так будет лучше.

— Но вы ведь хотели идти со мной, Нишков?

— Эх, не понимаете вы меня… Какое имеет значение, хотел или не хотел?! Если надо — не буду хотеть!.. А воеводе большой привет и его молодцам тоже! — сказал он, торопясь снять с себя пояс, чтобы привязать коня.

«Не можешь срастись с чужой наставкой — начинаешь ее ненавидеть…» То же самое было и со мной — жил одними голыми идеями или, как говорит Нишков, без практики. Под практикой он понимает нашу действительность, которая сейчас придает мне силы, служит точкой опоры… Он давно понял это, а мне понадобились годы, но он самоучка, а этого недостаточно», — размышлял Кондарев, спускаясь к реке по крутому голому склону, и невольно улыбался, вспоминая о «высшем бытии» и о нравственных терзаниях прежних лет.

С Ванчовским он встречался уже трижды и с каждой встречей проникался к нему все большим уважением. Восхищался цельностью и силой характера этого сельского учителя, и, когда сравнивал с собою, выходило, что по волевым качествам Ванчовский превосходит его. Но теперь, после всего, что он понял, Иван шел на свидание с ним как равный.

Он решил идти не по берегу, а выше — через низкие заросли кустарника, при этом достал пистолет и сунул в карман тужурки. Так он добрался до больших ив и, сделав еще шагов пятьдесят, увидел потонувшую в ночной мгле и высоких травах водяную мельничку, залитую лунным светом. У навеса перед входом белел большой камень, чернело круглое пятно, видимо, недавно загашенного костра с недогоревшими головешками.

Возле мельницы никого не было. Кондарев огляделся и в ту же минуту услышал легкие шаги. Из леса за мельницей по пологой поляне спускался человек в белых обмотках и царвулях, и как только Кондарев увидел высокую стройную фигуру, бесшумно приближавшуюся к нему, он сразу же узнал Ванчовского. «Неужели один?» — подумал он и пошел навстречу. В лунном свете у Ванчовского белели зубы, словно он улыбался, сверкали перекрещивающиеся на груди патронташи, металлически поблескивала головка гранаты. Попадая из освещенной полосы в тень ив, фигура его становилась то черной, испещренной лунными бликами, словно одетая в панцирь, то серой, похожей на лесного зверя. Только отросшие волосы и борода, придавая сходство со священником, портили его гайдуцкую красоту.

— С кем ты пришел? — спросил он и вяло пожал руку Кондареву; от него исходил резкий запах земли и оружейного масла.

— Меня проводил Йоно Нишков, председатель здешнего комитета. Сам бы я не добрался. А ты что же, без ребят? — спросил Кондарев, вглядываясь в заросшее лицо Ванчовского, который был на пол головы выше его.

— Что это за лошади там, наверху?

Ванчовский говорил шепотом. Голос его утратил свою звучность, словно он целый день не пил воды.

— Мы на них приехали. Нашли в поле, и Нишков их экспроприировал.

— Хлеб привезли?

— Хлеб? Я и не сообразил, — сказал Кондарев, смущенный голодным злым блеском в глазах Ванчовского.

Бородатое лицо Ванчовского стало еще мрачнее.

— Как же не сообразили, ведь не на свадьбу ехали, мать вашу!.. Где остался Нишка? — Ванчовский топнул ногой и сердито тряхнул головою.

— Стережет лошадей наверху.

— Со вчерашнего утра во рту ни крошки. Не можем связаться ни с кем из наших. В горах не осталось ни одной живой души, пастухи и те спустились вниз — Может, хоть сигареты у тебя есть? — г — Есть.

— Давай. Попробуем голод обмануть… Рассказывай теперь новости. — Ванчовский сел под ивой, положив карабин на колени. Кондарев сел напротив и, злясь на себя за то, что не взял с собой хлеба, не смел смотреть ему в глаза.