Гарсоньерка - Элен Гремийон

Ева Мария хлопает дверью. Ей кажется – она идет, но она бежит. Натыкается на шкафчик в коридоре. Сама не понимая как, оказывается голая под душем. Поворачивает кран. Вода обжигает. Ева Мария набирает ее в рот. Сплевывает. Чтобы убрать мерзкий вкус. Сплевывает. Как Витторио мог заниматься таким подонком? Она никогда ему не простит. Он мог сказать что угодно, она все поняла бы – что он струсил, что испугался репрессий, что опасался за свою жизнь и потому не мог отказать Фелипе, все знали, что у военных были безграничные возможности причинять зло. Но у Витторио и в мыслях ничего такого не было. Ева Мария прочла это в его спокойных немигающих глазах. Она бы все поняла. Все, кроме того, что услышала. Он, оказывается, обязан был принимать Фелипе точно так же, как принимал ее, он не должен был делать различия между ними, это его профессия. Хорошенькая отговорка! То, что он называл своей профессией, на самом деле было вуайеризмом, нездоровым любопытством, влечением к темной части человечества… в конце концов, психоаналитикам совершенно неинтересно заниматься только порядочными людьми, давайте скажем честно: чем глубже они погружаются в грязь, чем больше возятся с сорняками, тем сильнее чувствуют, что существуют. А разве сама она не занималась одними только уснувшими вулканами, пренебрегая потухшими навсегда? Следовательно, она тоже знает, что такое наблюдать за опасными, оставив в стороне спокойных, она ведь может понять Витторио, правда? Да, понять может. Но не простить. Не всегда достаточно понять, чтобы простить. Ева Мария изо всех сил трет грудь, живот, ноги… Как она могла позволить Витторио такое ей сказать? Шум падающей на плитку воды не мешает ей снова это услышать. Явственно. «Вы назначили себя высшим судией, Ева Мария, вы высказались откровенно, я тоже выскажусь откровенно. Значит, вы считаете, что, уткнувшись в свои кривые, в свои графики, в свои записи, делаете полезное дело? Вот уж насмешили. Если вулканам положено просыпаться, они будут просыпаться, и вы не можете помешать им это делать, как я не могу помешать своим пациентам быть прежде всего самостоятельными действующими субъектами. В конечном счете наши профессии очень схожи. Профилактика – вот чем мы с вами занимаемся, профилактикой. А профилактика никогда не могла помешать трагедии совершиться. Ни вам, ни всем, кто изучает нашу планету, сколько их ни будь, не помешать Земле прийти в неистовство, когда она этого захочет. Так что прошу вас, Ева Мария, не говорите о пользе. Несомненно, у меня, как и у вас, случаются неудачи, у нас у всех случаются неудачи, не всегда мы достигаем целей, которые ставим перед собой в работе, и я сам, конечно, не всегда с задачей справляюсь, но, думаю, мне все-таки удалось помочь большему числу людей на этом свете, чем вам, так что хватит уже талдычить про человечество и человечность. Возвращайтесь к своим диаграммам и фотографиям, раз вы даже сыном заняться не в состоянии, сыном, который – скажу на тот случай, если вы этого не заметили, – куда более живой, чем любой из ваших вулканов, и куда больше любого вулкана нуждается в вас». Ева Мария сидит на полу под душем, уткнувшись в колени. «Нравится вам это или нет, но я продолжаю считать, что выбрал в работе с Фелипе лучший из возможных вариантов. Не заблуждайтесь, мне период диктатуры так же отвратителен, как и вам, но я выбрал свою позицию, выбрал нейтралитет, желание помочь без предвзятости… во всяком случае, я стараюсь, насколько это возможно, быть непредвзятым, и, мне кажется, это в моей профессии и есть единственный достойный вариант. Я понимаю, вас мои слова не убеждают, но это моя профессия, и я именно так делаю свое дело, по крайней мере, так делал, потому что когда я здесь, никому уже помочь не могу. Но вас ведь это должно только радовать? Теперь вы, наверное, вполне довольны?» Ева Мария выключает воду. Распрямляется и продолжает стоять на мокром полу. Да, именно так и есть, она вполне довольна: если Лисандру убил Фелипе, значит, как в истории с Франкенштейном, монстр, порожденный Витторио, на него и напал. И поделом. Нечего играть в ученика чародея. Ни с телами. Ни с душами. Ева Мария закручивает полотенце на мокрых волосах. Ярость водой не смывается. Она достает из сумки фотографии. Совсем забыла показать их Витторио. Ева Мария вне себя. Ни на мгновение Витторио не тронул этот похищенный ребенок сам по себе, ни на мгновение ему не пришло в голову, что одно только похищение ребенка – уже трагедия. Все, что его интересовало, – ребенок мог быть мотивом убийства Лисандры, если убил Фелипе. Ева Мария перестала узнавать Витторио. Она всегда чувствовала такую близость к нему а в эту минуту ненавидит и презирает. Она не может удержаться от смеха. Мрачного. Саркастического. Витторио, конечно, не захотел назвать ей фамилию Фелипе, но этот тип все равно поплатится. Случаи похищения детей выходят за рамки законов о безнаказанности. При военной диктатуре можно пытать и убивать, но детей похищать все-таки нельзя! В этом болоте несправедливости должен быть хотя бы намек на справедливость. Насильственные, подстроенные усыновления – вот на чем она поймает Фелипе. Как только Витторио расскажет полиции о своих подозрениях, будет начато расследование. Возможно, Фелипе и не расплатится за все свои преступления, но ребенка он потеряет. Этого мальчика у него заберут, чтобы вернуть биологическим родителям, а если догадка Витторио верна, если биологические родители мертвы, тогда его отдадут на воспитание родителям Фелипе, и бабушка с дедушкой сумеют защитить малыша от своего сына-Каина. Ева Мария раскладывает на письменном столе фотографии, сделанные во время похорон. Она ищет. Ищет пару с ребенком. Мужчину с ребенком. Маленького ребенка. Ясное дело, процесс воспитания начинается для палача с того, чтобы приучить детство к столкновениям со смертью. Очень рано. Как можно раньше. Нормализовать смерть, чтобы потом без переживаний ее распределять. Окончательно ее утвердить. ФЕЛИПЕ: Видишь, мальчик мой, там, в деревянном ящике, лежит тетенька, глаза у нее закрыты, она мертвая, ее зароют в землю. РЕБЕНОК: А мама мне сказала, что когда умирают, то идут на небо… ФЕЛИПЕ:

Твоя мама несет вздор, годный только для девчонок, не слушай ее. Когда умираешь, уходишь в землю, мальчик мой, и больше оттуда не возвращаешься, а что эта тетенька умерла – очень даже хорошо, поверь мне, туда ей и дорога, люди иногда должны умирать, так уж оно повелось… Но на снимках нет маленького мальчика. Еве Марии это известно. Теперь она припоминает, что еще тогда об этом подумала. Подумала, что на похоронах недостает детей. И потом, она же знает эти фотографии наизусть. Она столько раз их рассматривала. И ни разу не увидела на них ребенка. Она даже отдала их увеличить, надеясь, что с изменением формата станет виден убийца. Ева Мария, несмотря ни на что, и сейчас на это надеется. И вспыхнет красный огонек… Магическая мысль не сдается. Упорствует. Ева Мария ждет, что внезапно, как в фильмах ужасов, на снимке появится кто-то, кого она раньше не видела. Пара с ребенком. Мужчина с ребенком. Маленький ребенок. Тогда она отнесет Матерям площади Мая компрометирующую фотографию, которая станет первой уликой для расследования. Но жизнь – не фильм ужасов. К сожалению. Ева Мария в ярости отпихивает от себя фотографии. В дверь стучат. Она вздрагивает.

– Минутку!

Ева Мария поспешно заталкивает фотографии в ящик стола.

Ева Мария поворачивает голову к двери. На пороге Эстебан. Веселый.

– Ну и как? Покажешь мне одежки?

– Какие одежки?

– Которые ты купила…

Эстебан делает шаг к матери. Ева Мария собирается с силами.

– Я не нашла ничего подходящего.

Эстебан останавливается. Запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади.

– Ничего страшного. В другой раз.

– Ага. В другой раз.

– Скоро мы будем ужинать?

– Мне надо еще часок поработать.

– Ладно. Я тебя подожду. Может, испечь пирог? Тебя это устроит?

– Вполне.

Эстебан выходит. Ева Мария смотрит на закрытую дверь. Молча. Вскакивает, бежит через всю комнату. Распахивает дверь.

– Эстебан?

Эстебан на другом конце коридора оборачивается:

– Что?

– Как ты думаешь, она не была беременна?

Лицо Эстебана вырисовывается в полумраке коридора. Как все в конце концов вырисовывается в полумраке. Лицо ее сына напоминает маску.

– О ком ты говоришь? Кто – она?

– Стелла.

Эстебан не отвечает. Он не двигается с места. Его не вопрос смутил – он решил, будто ослышался. Пять лет назад Ева Мария запретила ему произносить при ней имя Стеллы. Ева Мария нетерпеливо повторяет:

– Как ты думаешь, она не была беременна?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Не знаю… все эти истории с «похищенными младенцами»… Я подумала: а вдруг…

Эстебан поспешно хватается за легкую заминку в этой неуверенной фразе. Его тон категоричен. Голос звучит твердо. Он приближается к Еве Марии: