Гарсоньерка - Элен Гремийон

Элен Гремийон

Гарсоньерка

Жульену, Леонару

Какая разница, громче будет крик или тише? Лишь бы он прекратился. Годами я верил, что крики смолкнут. Теперь я в это больше не верю. Может, мне бы надо снова полюбить. Но по заказу не полюбишь.

Hélène Grémillon, LA GARÇONNIÈRE

Copyright © Flammarion, 2007

All rights reserved

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d’aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Institut français en Russie

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института в России

Книга издана при содействии Литературного агентства Анастасии Лестер

Copyright © Flammarion, 2007 All rights reserved

Этот роман навеян подлинной историей. События происходят в Аргентине, в Буэнос-Айресе. На дворе август 1987 года – это зима. Времена года не одинаковы в разных местах. В отличие от людей.

Лисандра вошла в комнату нетвердой походкой, шатаясь от горя, глаза у нее покраснели, веки набухли от слез, ничего, кроме «он меня разлюбил», она не сказала, а эти слова твердила неустанно, будто мозг у нее заело, будто ее губы не могли выговорить ничего другого, только «он меня разлюбил». «Лисандра, я больше не люблю тебя», – внезапно произнесла она так, точно из ее рта вырвались его слова, и, узнав таким образом ее имя, я воспользовался этим, чтобы пробиться через ее тетанию[1].

– Кто вас разлюбил, Лисандра?

Это была первая фраза, с которой я к ней обратился, потому что требовать от нее, чтобы она перестала плакать и начала рассказывать, было бесполезно, она бы меня не услышала. И тут она внезапно умолкла, словно только теперь меня заметив, она даже не шелохнулась, так и сидела, горестно ссутулившись, втянув голову в плечи, зажав безвольные руки между колен, скрестив ноги, но, поскольку мои слова подействовали, я решился повторить их снова, помягче и потише, глядя ей в глаза, – и на этот раз она посмотрела на меня.

– Кто вас разлюбил?

Я опасался, как бы эти слова не произвели обратного действия, как бы она снова не впала в слезное отупение, но ничего такого не произошло, Лисандра покачала головой и пробормотала: «Игнасио. Игнасио меня больше не любит». Она уже не плакала, а извиняться не стала; обычно все, поплакав, а иногда еще продолжая плакать, начинают извиняться – остаток гордости, неподвластный печали, – но у нее гордости не было или уже не осталось, и, немного успокоившись, эта женщина в голубом пуловере рассказала мне о нем, о человеке, который ее разлюбил. Вот так, семь лет назад, я познакомился с Лисандрой.

Лисандра была красива, удивительно красива, только ни цвет ее глаз, ни цвет волос, ни оттенок кожи тут были ни при чем. Ее красота была детской – детским было не ее тело, очень женственное, но ее взгляд, ее жесты, жалобное выражение лица. Я сразу понял, что она не перестала быть ребенком, меня ошеломила ее способность любить, ее любовь выходила далеко за пределы того, что она испытывала к этому человеку, она жила любовью, она любила любовь, и, когда я ее слушал, человек, которого она так любила, казался мне необыкновенным.

– Довольно о нем, Лисандра, расскажите о себе.

Я знал, что эти слова могли ее задеть, я запнулся, перед тем как их произнести, но не смог удержаться, как ни глупо, я уже ревновал, и мне мучительно было слышать, как она говорит о нем. Она ответила, что о себе ей рассказать нечего, и не успел я подобрать какую-нибудь подходящую фразу, чтобы смягчить причиненную ей боль, встала, спросила, где здесь туалет, и больше не вернулась, ни в тот день, ни потом.

Каждый вечер я даю себе полчаса передышки, полчаса одиночества, чтобы выбраться из полосы неудовлетворенности, фрустрации или отчаяния, куда загоняет меня все, что приходится выслушивать за день. Простите, что говорю об этом, не следовало бы, но при существующем положении вещей вы имеете право заглянуть за кулисы. Я наливаю себе рюмку коньяка и жду, пока меня охватит очень легкое оцепенение, как ни странно, возвращающее меня к реальности, к реальности моей жизни. Я давно так поступаю, но в тот раз полчаса затянулись на весь вечер, я не переставал думать о ней, о Лисандре, о ее глазах, в которых стоял ужас от реальности разрыва с Игнасио, – мне часто случалось видеть людей, пришибленных любовными горестями, но я не помню, чтобы кто-нибудь из них так сильно страдал, и это не было романтическим отчаянием, это не было позой, не было привычкой, нет, отчаяние составляло самую суть ее личности, было органическим и глубоким. Иным никогда и не дойти до такой степени отчаяния: каждому из нас свойствен определенный градус тех чувств, которые для всех нас называются одинаково, которые все мы способны испытать, но мы слишком часто об этом забываем, стремясь сделать их универсальными, а моя профессия ежедневно напоминает мне, что не для всех глагол «страдать» означает одно и то же.

Я попытался угадать возраст Лисандры – должно быть, лет двадцать пять. Темные волосы, розовая кожа, а глаза? – я так и не понял, какого они цвета, страдание – вот единственное, что я в них разглядел, веки были красные, она не притронулась к стоявшей между нами коробке с бумажными платками, она то и дело утирала глаза и нос рукавом своего пуловера (голубого, вот его цвет я помнил!). При мысли о том, что я, возможно, больше никогда ее не увижу, мне пришлось выпить вторую рюмку коньяка, за ней третью, потом я вышел из дому, чтобы развеяться, но и это не помогло. Наваждению достаточно тысячной доли секунды, для того чтобы завладеть нами, время здесь ничего не решает… я вышел на улицу, прекрасно понимая, что не знаю, куда идти, – не отдавая себе в этом отчета, я отправился ее искать…

Кто-то стучит в дверь. Ева Мария не слышит. Она сидит за рабочим столом, погруженная в собственные мысли.

…Я был потрясен исчезновением Лисандры, из-за этого я лишился сна, я проклинал себя за то, что спугнул ее. Со мной такого никогда не бывало, а ведь одному богу известно, сколько людей прошло через мой кабинет, и никто никогда от меня вот так не сбегал! Случалось, конечно, что пациент не являлся на второй сеанс, но посреди сеанса не сбегал никто и никогда, а она сразу оказала сопротивление. Я заново перебирал в памяти несколько минут, которые провел с Лисандрой, отыскивая хоть какой-то намек, позволяющий ее найти, но я запомнил только имя и голубой пуловер, а с этим далеко не уедешь, я ничего не знал о ней, я мысленно обводил контуры картинки, оставшейся у меня в памяти, – четкой, как силуэт, тщательно вырезанный скальпелем.

Лисандра, боком сидящая на диване, вытирающая рукавом своего голубого пуловера сначала один глаз, затем другой… Моя память работала как одержимая, и с ее помощью я находил подробности, которые тогда упустил, сосредоточившись на лице и словах Лисандры. На ней были черные брюки из легкой ткани, похоже из хлопка, и – как я мог сразу этого не заметить? – красивые туфли, тоже черные, они выглядели до странности элегантно по сравнению с ее одеждой: высокий каблук, тонкий ремешок… А на ковре от подметок остались белые следы… Нет, радоваться слишком рано, я должен был проверить свою догадку и радоваться пока не решался, зато решился обойти все окрестные залы, где танцевали танго и милонгу: она явно пришла прямо оттуда, и зал недалеко от моего дома, иначе весь тальк успел бы осыпаться… Стало быть, несмотря на горе, танцевать она могла, и это меня успокаивало, хотя главным образом меня успокаивало то, что теперь я, кажется, напал на след и смогу ее отыскать.

Не смотрите на меня так, я прекрасно понимаю, о чем вы думаете, да-да, по глазам вижу, не спорьте, вы смотрите на меня с упреком, я вас знаю, но давайте начистоту: я сделал все возможное для того, чтобы вызвать сопротивление Лисандры, и когда мне хочется себя успокоить, убедить в том, что действовал правильно, – иногда ведь необходима уверенность в том, что действовал правильно, пусть даже это минутная потребность… так вот, в подобные минуты я обычно говорю себе, что если и был грубоват в день нашей первой встречи, все дело в том, что мне бессознательно хотелось ее прогнать, помешав тем самым вступить со мной в официальные отношения, потому что, по известным вам этическим мотивам, это воспрепятствовало бы какой бы то ни было близости. Так что давайте начистоту: когда я отправился на поиски Лисандры, я искал не пациентку, я искал женщину, настаиваю на этом! – и никогда и ни в малейшей степени не чувствовал себя виновным в предательстве по отношению к моей профессии. Вот как было дело: безутешная, заплаканная Лисандра остановилась у двери моего кабинета, она увидела табличку с моим именем и профессией, проходя мимо; она не записывалась заранее, это не был настоящий сеанс, я не взял с нее денег, да, это не стало сеансом, зато стало самым ошеломляющим мгновением моей жизни… вы не верите, что два человека могут сразу узнать друг друга? странно, я-то думал, что верите.