Гарсоньерка - Элен Гремийон

Она действует быстро. Она следует инструкциям Витторио. Забрать все кассеты. Может быть, они наведут на след? Вдруг там найдется какая-то улика? вдруг всплывет что-то такое, что от него ускользнуло, он ведь не может помнить всего, что наговорили ему пациенты за последние недели, тысячи слов, многозначительных пауз, оговорок, может и намеков, и недомолвок… а вдруг один из них его предупреждал? угрожал – а он и не заметил?.. В конце концов, ревность, желание отомстить – все это возможно, во всяком случае, так ему казалось, это была самая правдоподобная из всех гипотез, которые он без устали выстраивал в этой проклятой камере, где вскоре ему останется только пересчитывать кирпичи. Ева Мария закрывает шкаф. Смотрит на свой рюкзак. Сокровищница Витторио. Главное – не допустить, чтобы кассеты попали в руки полицейских. Они слишком враждебно настроены, они запросто могут уничтожить доказательства, им явно куда больше хочется поиметь психоаналитика, чем посадить за решетку настоящего преступника, он достаточно от них натерпелся, достаточно пострадал от их идиотских умозаключений, от их манеры, сделав нелепые скоропалительные выводы, эти самые выводы использовать в качестве доказательств, – как ему не опасаться полицейских? Витторио, несомненно, прав. Ева Мария хмурится. Чуть не забыла. Еще одно дело. Она переворачивает коробку с бумажными платками, стоящую на маленьком столике между диваном и кожаным креслом, в котором всегда сидел Витторио. Магнитофон там, в коробке, спрятан в точно подогнанной под его размер выемке. Без кассеты. Для верности и спокойствия Ева Мария забирает с собой и коробку. Витторио на этом настаивал: если бы полицейские ее нашли, непременно стали бы его расспрашивать, для чего предназначалось пустое отделение. Правда, это означало бы, что расследование ведется, чего сейчас не скажешь, но Витторио тогда пришлось бы рассказать про записи, пришлось бы оправдываться перед судом, а он прекрасно видит, к чему бы это привело: суд над мужем, убившим жену, превратился бы в суд над психоаналитиком, который записывал на магнитофон своих пациентов. С точки зрения деонтологии[8] поведение и впрямь недопустимое, но он был совершенно уверен, что это хорошо, он убедился, что во многих случаях такой метод полезен, что прослушивание ему помогает, но главное – он, как безупречный архивист, сохранял нечто вроде неизменяемой памяти измененной памяти пациентов и его собственной, а с каких пор сохранять что-то предосудительно? Ну разумеется, пациентам он об этом не говорил, если бы они знали, что их записывают, это стесняло бы их, они бы смущались, робели… Кстати, в том, что психоаналитик делает во время сеанса заметки, никто ничего плохого не видит, хотя, между прочим, ни один из них не говорит своим пациентам, что именно он записывает, ну да, конечно, это Метод с большой буквы, так вот, а его метод – с маленькой буквы – магнитофонная запись, он давно перестал делать заметки во время сеанса, это было совершенно неэффективно: пациент, стоило ему увидеть, что доктор пишет, замыкался в себе, отказывался от своих слов или терял нить… иные, задумавшись о том, что же они такого важного сообщили, раз психоаналитик это отмечает, забывали, о чем шла речь, появлялась дистанция, нарушалось плавное течение сеанса, толку от него было чуть, а вот с магнитофоном подобного никогда не случалось… Профессия определяется как цель, а не как метод, у всех полицейских разные способы вытаскивать сведения у свидетелей и подозреваемых, сейчас он сам испытывает это каждый день на собственной шкуре, только ведь и с психоаналитиками так же… Никогда не надо замыкать науку в методологии. И вообще, если бы во времена Фрейда появился магнитофон, да еще незаметный, этот первопроходец точно не отказался бы от такого ценного инструмента. Но Витторио прекрасно понимал, что никакие объяснения и никакие оправдания ничего бы не дали. Психоаналитик, записывающий своих пациентов! это подло! возмутительно! Припомнили бы Уотергейт, он всех восстановил бы против себя, ему уже заранее слышен дружный хор оскорбленных коллег, отрекающихся от него, его уже отстранили от должности мужа, нескольких показаний будет достаточно, чтобы отстранить его и от должности психоаналитика, его объявят бичом профессии и, несомненно, сразу же после этого, повинуясь пагубному действию сообщающихся сосудов, бичом, обрушившимся на его жену, – ее убийцей.

– Доброе утро, мама. Как спалось?

Сложенная газета на столе. Ева Мария поднимает глаза на Эстебана:

– Можешь дать мне наушники?

Эстебан направляется к холодильнику:

– Наушники?

– Чтобы музыку слушать.

– А на чем ты собираешься слушать музыку?

Ева Мария дует на свой мате. Внимательно рассматривает его.

– Ну да, ты прав… дай, пожалуйста, заодно и магнитофон. – Ева Мария отставляет калебас. Встает. – Так можно мне их взять?

– Прямо сейчас?

– Да.

– Разве ты не идешь на работу?

– Я работаю дома.

– Вот как?

– Мне надо кое-что сделать… заняться бумагами. Здесь мне будет спокойнее.

– Понятно… это что-то новенькое?

– Да.

Эстебан запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади. Ева Мария в нетерпении расхаживает по кухне. От стола к двери. От двери к столу.

– Так можно мне их взять?

– Сейчас принесу.

Ева Мария идет за сыном. Они выходят из кухни. Несколько минут спустя Эстебан возвращается. Один. Садится за стол. Наливает себе стакан апельсинового сока. Разворачивает газету. Прислушивается. Тишина. Только еле слышно пощелкивают клавиши пишущей машинки. Эстебан поворачивается к окну. За занавесками тенью проплывает автобус. Эстебан улыбается. Лицо у него спокойное. Руки тоже. Он представляет себе лицо Евы Марии в обрамлении наушников. Интересно, какую же музыку она слушает? Она так давно не слушала музыки.

ВИТТОРИО

Добрый день, Алисия.

АЛИСИЯ

Добрый день.

ВИТТОРИО

Ну, как вы сегодня себя чувствуете?

АЛИСИЯ

Более-менее. Только мне скучно. Мне все время скучно. Извините, что повторяюсь, но у меня не получается разогнать скуку.

ВИТТОРИО

Извиняться ни к чему.

АЛИСИЯ

Знаете, чтобы попасть к вам, мне надо пройти через площадь Мая, она у меня на пути. И конечно же, как и каждый четверг после обеда, все они были там, я замедлила шаг, и знаете, что я подумала, глядя, как они идут, скромно одетые, в этих ужасных белых косынках, – согласитесь, эти их косынки ужасно выглядят, – так вот, я пожалела, что сама не потеряла ребенка. Вы отдаете себе отчет в том, до чего я дошла? Мать, которой хотелось бы потерять ребенка. Мне кажется, я схожу с ума.

ВИТТОРИО

Вы не сходите с ума, уверяю вас, но почему вам пришла в голову такая мысль? Можете объяснить?

АЛИСИЯ

Почему? Да потому что я могла бы вложить в эту утрату, в этот траур всю энергию, какая у меня осталась. Я подумала, что если бы каждый четверг после обеда шагала по площади Мая в толпе этих женщин, на глазах у всех требуя вернуть мне ребенка, которого отняла у меня хунта, я была бы настолько полна этим трауром, этой жаждой справедливости, что не осознавала бы всего остального.

ВИТТОРИО

Чего остального?

АЛИСИЯ

Глубины моего одиночества. Видите ли, они, глядя в зеркало, всматриваются в собственные черты, выискивая сходство с потерянным ребенком, а я каждое утро изучаю очередную морщинку, очередной признак увядания плоти, очередной явственный и леденящий признак старости и говорю себе: может быть, когда горюешь, скучаешь меньше… во всяком случае, меньше на себя смотришь, а может быть даже – я только об этом и мечтаю – вообще перестаешь себя видеть. Трагедия потери ребенка затмевает все прочие трагедии. Я кажусь вам отвратительной – с такими-то мыслями, да? Вы думаете, если бы со мной такое случилось, это заставило бы меня опомниться?

ВИТТОРИО

Нет, я вовсе так не думаю. Я думаю о том, не появилось ли у вас ощущение, будто вы «потеряли ребенка», просто-напросто после того, как ваш сын женился. Сын у вас единственный, женился он совсем недавно, и потрясение в связи с этим было бы вполне естественным. Когда ребенок уходит из семьи, жизнь матери резко меняется. Возможно, параллель между собой и Матерями площади Мая[9], которую вы бессознательно проводите, – это ваш способ откликнуться на уход вашего мальчика из дома. Лично мне такое объяснение кажется вполне правдоподобным, а вы что об этом скажете?

АЛИСИЯ

Когда ребенок уходит, это не «меняет жизнь матери», это убивает ее. После его женитьбы все стало в десять раз хуже. Раньше в доме было хотя бы подобие жизни – Хуан не всегда рядом, но мне достаточно и того, что он уходит и приходит. Пустота не так заметна. Извините, можно мне воспользоваться вашим телефоном? Мне надо позвонить.