Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

уведет с собой половину войска и половину державы. Сколько, по-вашему, времени пройдет, прежде чем уже два хана со своими армиями сойдутся друг с другом на поле сражения?

– Ты все ясно изобразил, Субудай, – откликнулся Хачиун. – Но мы не можем просто сидеть и ждать непоправимого.

– Не можем, – кивнул Субудай. – Ладно. Знаю я тебя достаточно, а потому скажу. Джелме сейчас ведет разговор с двумя военачальниками, которые могут оказаться преданы Чагатаю. Я буду знать больше, когда обменяюсь с ним посланиями. Встречаться с ним в открытую я не могу, – это, Хасар, как раз о той игре с шушуканьем, которую ты презираешь. Нельзя сделать ни одного опрометчивого шага, настолько высоки ставки.

– Может, ты и прав, – промолвил Хасар задумчиво.

Субудай проницательно поглядел на родича хана:

– Хасар, мне надо заручиться также твоим словом.

– Насчет чего?

– Насчет того, что ты не будешь действовать по собственному почину. Да, это так: Чагатай что ни день совершает поездки, но он никогда не отдаляется от своих воинов. Можно, как ты говоришь, попробовать поставить лучников и застрелить его из укрытия, но, если эта затея сорвется, рухнет все, что созидал твой брат и за что отдали жизни столь многие из твоих друзей. Пламенем будет охвачена вся держава, Хасар.

Хасар поглядел на полководца, который словно читал его мысли. И как он ни пытался сохранять хладнокровие, виноватое выражение лица увидели все. Не успел он ответить, как Субудай заговорил снова:

– Слово, Хасар. Все мы желаем одного и того же, но я не могу ничего рассчитать наверняка, пока не буду знать, как поведешь себя ты.

– Я даю его тебе, – мрачно потупился Хасар.

Субудай кивнул с таким видом, будто речь шла о чем-то второстепенном.

– Я буду держать вас всех в курсе дел. Видеться часто мы не сможем: в стане полно соглядатаев, поэтому сообщения будут посылаться с надежными нарочными. Ничего не записывайте и с сегодняшнего дня не упоминайте больше имени Чагатая. Зовите его Сломанным Копьем. Знайте, что сообщения так или иначе дойдут.

Субудай легко поднялся на ноги и поблагодарил Хачиуна за гостеприимство.

– Мне пора. Надо узнать, что они там посулили Джелме за его поддержку.

Чуть склонив голову, он упругой походкой сошел со ступеней, невольно заставив Хасара с Хачиуном ощутить свой возраст.

– Благодарение Отцу-небу хотя бы за это, – тихо произнес Хачиун, глядя ему вслед. – Если б ханом захотел стать сам Субудай, нам бы пришлось совсем туго.

Глава 3

Угэдэй стоял в тени у основания пандуса, ведущего наверх, к воздуху и свету. Большая арена была наконец завершена и пахла деревом, краской и лаком. Легко представить себе атлетов из народа, выходящих сюда под приветственный рев тридцатитысячной толпы. Все это Угэдэй видел своим мысленным взором, сознавая, что впервые за много дней чувствует себя вполне сносно, даже бодро. Цзиньский лекарь все уши ему прожужжал о вреде порошка из наперстянки, но снадобье облегчало несмолкающую тупую боль в груди. Двумя днями раньше ее пронзительный укол уронил его на колени прямо в опочивальне. Угэдэй болезненно поморщился, вспоминая тяжесть, которая сдавливала, как чугунный обруч, и не давала вздохнуть. Щепотка же темного порошка, смешанная с красным вином, приносила желанное облегчение: в груди словно лопались путы. Смерть шла за ним по пятам – Угэдэй был в этом уверен, – но все-таки отставая на пару шагов.

С места состязаний сейчас тысячами выходили строители, но Угэдэй даже не взглянул на текущую мимо нескончаемую реку изможденных лиц. Он знал, что в угоду ему они трудились всю ночь напролет, – а как же иначе. Интересно, как они воспринимали то, что их император преклонял колени перед его отцом? Если бы столь жестокому унижению подвергся Чингисхан, то он вряд ли снес бы его так спокойно и безропотно. Отец как-то сказал, что у цзиньцев нет такого понятия, как единый народ. Их правящая верхушка вела пространные рассуждения об империях, императорах и династиях, но простые крестьяне такие немыслимые высоты вряд ли прозревали. Они были накрепко привязаны к своим городам, деревням и наделам, каждый в своей местности. Угэдэй кивнул сам себе. Не так уж давно такой уклад жизни был и у племен, образовавших ныне монгольский народ. Его отец силком втащил их в новую эпоху, и многие из них так и не постигли широту его замысла.

Люди брели, потупив взор, боясь невзначай привлечь к себе внимание. Неожиданно сердце Угэдэя отрывисто заколотилось: некоторые из тех, кто приближался, вели себя иначе. Его безотчетно потянуло выйти из тени на свет – настолько, что он был вынужден себя приструнить. В груди засаднило, но, как ни странно, без привычной вязкой усталости, которая преследовала его независимо от того, насколько хорошо он выспался. Вместо этого все чувства вдруг ожили. Обострились обоняние и слух: он ощущал запах сдобренной чесноком еды мастеровых и слышал любое перешептывание.

Казалось, мир вокруг, взбухнув, лопнул, да так, что его почти оглушило. К Угэдэю приближались люди, они таращились на него, а затем намеренно отвернулись, но это действие выдало их, словно каждый из них размахивал бунчуком. Условного знака Угэдэй не видел, но зато углядел, как они исподтишка выпростали из-под одежды короткие широкие тесаки вроде тех, какими обтесывают шесты. Доселе спокойный людской поток начал вскипать по мере того, как до людей стало доходить, что происходит вблизи них. Послышались заполошные крики. Угэдэй стоял, застыв в центре поднимающейся бури. Глазами он сцепился с человеком, который, воздев клинок, сейчас торопливо проталкивался