Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

пределах, купленный в качестве раба (а не выкупленный), Хилвудий посчитал себя свободным "по закону". Данное обстоятельство заставляет подразумевать наличие определенных традиционных норм, распространяющихся только на антские племена. Из сюжета также следует, что интересы конкретного соплеменника и его рода, в случае необходимости, приносились в жертву племени (или союза племен). Но решало это народное собрание. На народном же собрании обсуждались предложения Юстиниана и вырабатывалось соответствующее решение.

Рассматриваемое сообщение Прокопия пользуется доверием у исследователей. Написано оно было спустя несколько лет после описанных событий. Кроме того, византийское правительство не могло халатно отнестись к случаю самозванства, затрагивавшему интересы империи. Поэтому нет оснований сомневаться в тщательности проведенного властями расследования. Прокопий, видимо, и использовал сведения, полученные в результате оного. Следовательно, сама история с Псевдо-Хилвудием вряд ли была им выдумана.

Вместе с тем, степень достоверности рассказа в деталях может вызывать сомнения. Как отмечалось в историографии, "в рассказе о Псевдо-Хилвудии ощущается литературное влияние… новоаттической и римской комедии…"[262]. Поэтому обстоятельства пребывания Хилвудия в плену, равно как и события, связанные с превращением его в самозванца могут нести печать византийских представлений о рабстве и взаимоотношениях рабов и господ. Если же известия Прокопия более или менее точно характеризуют систему социальных связей у славян VI в., то перед нами институт рабства, проделавший значительный путь в своем развитии, где купля-продажа рабов является обычным явлением, а судьба раба зависит от воли господина. Он волен продать раба, отпустить на свободу (иначе бы затея хитрого ромея, введшего в заблуждение своего господина и волею случая всех антов, не имела бы смысла) без согласия племени. Кроме того, налицо высокая степень этнического самосознания антов. Однако она опирается, скорее всего, на архаические представления о родстве, связанном с общностью происхождения и языка. Последнее обстоятельство должно предусматривать достаточно развитую систему генеалогических представлений и закрепление их на уровне общего мифологического пласта.

Даже если сделать поправки на возможность модернизации Прокопием общественных отношений у славян, следует согласиться с мнением, что к VI в. "рабство у славян пережило сравнительно долгую историю"[263]. Но заметные масштабы оно приобретает в эпоху "военной демократии", с началом массовых войн, превратившихся в важный источник получения прибавочного продукта. Для славян, и не только для них, переломной стала эпоха "Великого переселения народов", начавшаяся в конце IV в. Вовлечение в водоворот бурных событий, сопровождавшихся массовыми миграциями, столкновениями с другими этническими группами, вхождение отдельных племен в состав инородных племенных и этнополитических объединений, не могли не сказаться на развитии рабства. Массовое же расселение славян конца V–VIII вв., выход на стадию "военной демократии", придали данному институту новые количественные и качественные параметры. Отныне захват пленных стал одной из важнейших целей военных операций[264].

В охоте за живой добычей славяне уже в VI в. достигли совершенства, используя свои необычайные способности маскироваться на местности и незаурядные физические данные, о чем единодушно писали византийские авторы. Яркий пример — события 539 г., связанные с осадой г. Ауксима византийской армией. Осажденные готы, вследствие страшного голода, питались травой, которую рвали на лугу, за стенами города. Тем не менее, они не думали сдаваться. Тогда византийский полководец Велисарий решил добыть живым "кого-нибудь достойного из врагов". Валериан посоветовал поручить это дело кому-нибудь из склавинов, поскольку они "имеют навык, скрывшись за малым камнем или случайно попавшейся порослью, захватывать… врага". Отобранный воин, "сжавшись всем телом в комок", притаился в кустарнике недалеко от стены. Дождавшись, когда один из готов вышел из города на луг, склавин, "налетев на него сзади… внезапно схватил его и, сильно сдавив… поперек (туловища) обеими руками, принес в лагерь…"[265].

Следует отметить, что жертвою склавина на этот раз стал не изнеженный византийский горожанин, а закалённый и опытный в боях воин-варвар. С мирным населением Византии дела обстояли намного проще. Например, в течение нескольких лет славяне держали в фактической блокаде город Фессалонику. Когда не удавались осады, они действовали небольшими подразделениями: прячась в поле и между скал, убивали или захватывали в плен всех, кто выходил за стены города или отваживался выйти в море за пропитанием[266]. При этом варвары внезапно выскакивали "как ястребы"[267]. В рабов превращались и горожане-перебежчики, не выдерживавшие тяжкого бремени осады[268]. Имеются известия и о морском пиратстве, как источнике получения рабов.

Не мудрено, что пленники-рабы скапливались у славян в больших количествах. Даже если отбросить эмоциональные сетования византийских авторов об уводе в плен десятков и сотен тысяч ромеев[269], следует признать, что счет шел на тысячи. Например, только в 768–769 гг. император Константин V выменял у славян на шелковые одежды две с половиною тысячи византийцев, захваченных в свое время на островах Имврос, Тенедос и Самофракия[270]. Вряд ли ими исчерпывался весь контингент плененных славянами жителей этих островов. Ясно также, что при вторжениях в материковые районы Византии добыча была гораздо весомее.

В свете вышесказанного понятны усилия византийского правительства по возвращению пленных христиан на родину, равно как и инструкции византийским армиям вторжения как можно дольше задерживаться на территории славиний, "дабы пленные ромеи получили… возможность без страха вернуться"[271]. Такие указания, особенно о зимовках в пределах противника, не вызывали особого энтузиазма у византийских воинов и нередко вели к солдатским бунтам[272].

Захваченных в бою или разведке врагов связывали. Этот способ ограничения свободы движения противника широко распространен в армиях мира. Однако отдельные сведения источников позволяют считать, что в глубокой древности это был, помимо прочего, символико-магический акт, свидетельствующий о поступлении в полное распоряжение победителя. Интересные сведения на этот счет находим у Тацита. Проигравший в кости "свою свободу и свое тело" германец, писал он, "добровольно отдает себя в рабство и, сколь бы моложе и сильнее выигравшего он ни был, безропотно позволяет себя связать и выставить на продажу".

Акт связывания здесь, несомненно, играл символическую роль. Выигравший не мог опасаться побега или сопротивления проигравшего, так как, по словам Тацита, "такова их стойкость в превратностях этого рода, тогда как ими самими она именуется честностью"[273]. Возможно, что у ряда славянских племен элементы подобного отношения к связыванию противника сохранялись даже в VII–VIII вв. Например, в несчастной для лангобардов битве со славянами начала VIII в., в которой, по словам Павла Диакона, "погибла вся фриульская знать", единственным, отличившимся у побежденных, оказался Мунихиз. "Когда его сбросили с коня и один из славян, тотчас напав на него, связал ему руки веревкой, он связанными руками вырвал из правой руки этого славянина копье и им же его пронзил, а затем, связанный,