Родительская тетрадь - Ольга Старушко

в Севастополе только не воевали…

Смотрит Нахимов не на воду, корабли,

не на колонны белым парадным строем.

Кровью полита каждая пядь земли,

и на граните плиты – имена героев.

Вновь на Малаховом Вечный огонь зажжён.

Если спиной, то и не увидать знамёна,

место ранения, белой башни донжон

и артиллерию каждой отчаянной обороны.

Время вернуть основы, а без основ

как устоит Севастополь в извечном споре?

Сколько нахимовцев, флотских его сынов,

новые вахты несут в Средиземном море?

Многое надо и ныне встречать в штыки,

город отстаивать, и не на поле брани.

Холм беззакония крепко пустил ростки

в залах советов, правительств, иных собраний.

Там, за спиною – адмиралтейство, морской

                                                завод

криком кричит о служении, о работе.

Знали бы вы, как бесславно оно гниёт,

если шпакам позволяют судить о флоте

в мире, где явственно пахнет большой войной

и ничему не учит дым революций.

Павел Степанович молча, с прямой спиной

смотрит на город – и силится обернуться.

Мекензи

Четыре строенья в начале заложит

над бухтой по разным её берегам:

дом, пристань, и кузню для флота,

                                         и Божий —

пускай и простого обличия – храм.

Ему до лампады и ранги, и вензель.

Он городу первым подставит плечо.

И Томаса, сына шотландца МакКензи,

зовёт Севастополь Фомой Фомичом.

Обжить эту землю, и воды, и берег,

где льды никогда по зиме не стоят,

морских офицеров Мекензи и Грейга

Архангельск послал и отправил

                                         Кронштадт.

В потёртых мундирах, с отвагой немалой

стяжавших победы, не знавших потерь —

откуда Россия брала адмиралов?

Смоленск, Ярославль, Владимир и Тверь.

Просолены морем, надёжные – в доску —

как первый, два века видавший причал,

здесь градоправители были из флотских,

отсчёт начиная с Фомы Фомича.

И здесь не искали почёта и славы,

высоких чинов и сановных наград

ни немец Тотлебен, рождённый в Миттау,

ни франков потомок Бертье де ла Гард.

Так что ж в Севастополе праздничным

                                         утром

в день города возле фальшивой стены

начальство приезжее кличут удмуртом

к позору огромной и дружной страны?

Кто Графскую пристань закрыл —

                                         и не ахнул,

молчит Севастополь, не встал на дыбы?

Казарскому памятник, вход на Малахов —

забор на замок? Запечатать? Забыть?

Ломать, а не строить приезжим по кайфу,

и силится клерк, что под руку подлез,

согнуть Севастополь в какую-то Хайфу

с айфонами красными наперевес.

Командовать флотом, начальствовать

                                         портом,

гражданским полезны, любимы

                                         в войсках —

таких за дела окружали почётом

и с пристани Графской несли на руках.

Здесь всех, кто Отчизне на совесть

                                         служили,

Андреевский флаг подставляя ветрам,

ещё никогда не считали чужими

ни пристань, ни дом, ни корабль или храм.

Любое возьми легендарное имя:

и с края земли, Антарктиды во льдах —

сюда приходя, становились своими

и контр-адмирал, и матрос, и солдат.

Мы флотская база – какие тут, к чёрту,

дресс-коды для бала в стенах батарей,

ландшафтен-дизайны, вино и фудкорты?

Мы город-воитель. Мы стражи морей.

Здесь пламя пожара листало страницы

у собранных Грейгом и флотскими книг.

И городу дважды пришлось возродиться,

он, видно, бессмертным таким и возник.

Пусть выстоит в эту лихую годину.

Но только своим – не с чужого плеча —

пошли нам, Господь, настоящего сына

России: второго Фому Фомича.

«Отстаивайте же Севастополь!»

Слова смертельно раненного

в 1854 году Корнилова вернулись

в город весной 2014-го,

160 лет спустя

Сказано: всяк да несёт свой крест.

Не убоись креста.

Эхо тройное: скорбная весть,

тихо, из уст в уста.

Что адмиралам отставка? Смерть

срежет их на посту.

Каждый послужит – кто как сумел —

Андреевскому кресту.

Все они двадцать семь лет назад

сдюжили Наварин.

Лазарев вырастил: лейтенант…

мичман… гардемарин…

Где офицеры твои, капитан?

Рядом с тобой. Втроём.

Трое держали Малахов курган.

Трое легли на нём.

Гибнет Корнилов. Из ядер крест

молча кладет матрос.

Бруствер. Нахимов. Ружейный треск…

Истомин. Снова ядро…

Эхо наследия – не собор,

видевший две войны.

Эти надгробья – какой позор! —

были осквернены.

Но отражаясь от скал и вод,

якоря и креста,

эхо подхватит и донесёт

русской весне: Отста-а-а!..

Лазарев

Вот Лазаревский мыс.

Внизу причал.

Здесь русский флот швартуется веками.

А памятника нет.

Где он стоял, нет даже постамента.

Брошен камень

с табличкой: мол, однажды возродим…

Когда и кто?

У камня нет ответов.

Закрой глаза.

Забудь про боль в груди.

Представь себе, что он опять в пути,

что Лазарев, и цел, и невредим,

ушёл в очередную кругосветку,

что Ла Валетта салютует снова

ему за Наваринский бой, и в знак

заслуг его Георгиевский стяг

над флагманом эскадры, над «Азовом»

взвивается заменой кормового,

что Михаил Петрович видит льды,

их нанося на карту Антарктиды,

что Лазарева помнят молодым

Индийский, Атлантический и Тихий

не раз пересечённый океан,

порты и острова далёких стран:

Австралии, Бразилии, Перу,

и флаг Отчизны реет на ветру.

Забыты битвы, кровь, труды, победы?

Когда дальневосточный червь тередо,

от берегов японских занесён,

грыз доски корабельных корпусов,

кто строил акведук с водою пресной,

за