Родительская тетрадь - Ольга Старушко

class="v">и полным пакетом приходит его доставка.

А тут первоклашки, линейка, цветы, звонок…

И завуч уедет не в «скорой» —

двухсотым грузом.

Отцы, что читали нам Пушкина перед сном,

погибли за право Донбасса читать по-русски.

Нам надо беззвучно усваивать, втихаря

азы выживания: так и растём без мира,

разучивая по табличкам, не букварям,

всю чёртову дюжину букв «Осторожно: мины!»

И в школьной программе предметы такие же,

как ваши. Но детям Донбасса другое важно:

читаем на НВП или ОБЖ,

где лучше укрыться и как не задеть растяжку.

И в библиотеках мы просим не киберпанк,

не триллер, не хоррор,

их здесь наяву – навалом.

В Донецке умелец-механик заводит танк,

винтажный «Иосиф Сталин»

угнав с пьедестала.

Из класса, раздали нам памятку, хоть ползком:

пожар – три сигнала,

прилёты – один, но долгий.

А если заденут и ЛЭП – никаких звонков,

во тьме по кому

ты над школой рыдаешь, колокол?

Мы в курсе про гроздья гнева и корни зла,

но гаубицам по «минским» нельзя ответить.

Чуть старше, чем мы, сопляк,

обдолбавшись в хлам,

надпишет мелком снаряд:

«Всё лучшее – детям».

И сводки о наших потерях иным – пустяк.

У нас комендантский час и война на вырост,

а где-то, скучая, почитывают в сетях,

кого ещё в мире достанет какой-то вирус.

У Кости в тринадцать

полтемени – седина.

Спасал малышей: это всё, что он вам расскажет.

Желание, чтоб ни покрышки катам, ни дна

дороже ему, чем в подарок читалка-гаджет.

Не то что понять,

а прочувствовать всем нутром

сумеет лишь тот,

кто на близких смотрел сквозь пламя:

сложившийся дом, переход и вагон метро,

Норд-Ост или смертные списки детей Беслана.

В секунды при взрыве спрессовываются года.

Статистику детской смертности пишут кровью.

А наши родители были детьми, когда

расстреливали Осетию с Приднестровьем.

Читайте про тех, у которых ни глаз, ни губ:

тела, а точнее останки, увидеть жутко —

рассыпаны чёрными буквами на снегу,

когда попадают в троллейбус или маршрутку —

про маму, которая прячет нас за диван

(как будто металл не пронижет его обивку),

про сны под обстрелом

в чугунных утробах ванн,

про то, что к дыханию смерти

нельзя привыкнуть.

Приметы жирующей в наших краях беды:

сгоревший детсад, над которым снаряды выли,

ворота-страницы, зачитанные до дыр

от снайперских пуль,

с нацарапанным «Здесь живые».

Детдом, если взрослые падали за спиной.

В площадке у дома воронки – опять тяжёлым.

Когда-нибудь он настанет, наш выпускной,

хотя из убитых уже наберётся школа.

Читайте в бинокли, по лицам и по губам:

мы учимся.

И не прощаем.

И не забудем.

И вы, кто посеял здесь «Град» или «Ураган»,

однажды поймёте,

какую пожнёте бурю.

Вехи

Там, где скифские бабы пугали чужую

                                            конницу,

или Дикое Поле оборонялось греками,

два солдата, два парня в ковыльных степях

                                            покоятся,

и могилы обоих становятся злыми вехами

на пути, где змеятся окопы, зияют

                                         воронки-кратеры:

не последняя боль на счету войны

                                            и не первая.

Эту землю хранили они под огнём

                                            карателей,

оборону держали от Славянска

                                       до Коминтерново,

ополчившись, стояли под ветром

                                      свинцовым намертво,

не сгибаясь от шороха смерти, летящей

                                            во поле.

И врастают корнями в донецкую землю

                                            снайперы:

из Одессы Скрипач и Ромашка

                                            из Севастополя.

Суворов

Не гнулся, словно был из камня высечен.

Резонов к отступлению найти

поныне не смогу не то что тысячу —

по пальцам не сочту и до пяти.

Когда б не сила русского оружия,

кто дал бы вам от басурман вздохнуть?

Не гетман, не предатели-хорунжие,

тем более не ляхи и не жмудь.

Вас турки продавали б полонёнными

и по сей час, когда бы не Москва.

Кто скачет с жёлто-синими знамёнами,

неужли швед? Я и его бивал!

Беспамятен народ, земля которого

добыта мной. Но совесть не в чести.

Вам впору бы молиться на Суворова.

Что памятник? Позора – не снести.

Покинув Киев, постою в Швейцарии

седым напоминаньем о войне,

когда мы с Альп лавиной, а не армией

свалились им как на голову снег.

Нет, монумент убрать —

не главный стыд ещё.

Печальней, что средь киевских мужчин,

воспитанных в суворовском училище,

на помощь мне не вышел ни один.

У тех, кто выкорчевывал историю,

нет никакого права, хоть убей,

на мой редут в Крыму под Евпаторией,

Очаков, Измаил и Хаджибей.

Без нас из вас уже однажды выросла

дивизия СС «Галичина».

Пусть там, где нерусь погоняет вырусью,

бесславье и позор не имут дна.

Глава 4

Характер

Форменка

Где горит вода, вода небесная,

пар в лучах закатного огня,

форменки морские носят детские,

так же, как её носила я,

так же, как мои друзья носили их,

где зимой ветра над бухтой злы,

где стремятся в детскую флотилию

слушать Морзе и вязать узлы,

где вихры под чёрными пилотками

коротко снимают пацанам,

где причал-порог уставлен лодками,

обувью бегущих по волнам,

где гордятся папиной тельняшкою,

прадедовы помнят ордена,

прошлое хранят и настоящее,

мальчикам с рожденья суждена

доля их мужская, служба флотская,

и крылами за спиной