Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Семья вынуждена жить на то, что приносит отец. Но, несмотря на старания мамы свести концы с концами, жизнь у них скудная и неприглядная. Что ж касается отца… Чем более гнетущими оказываются вечера в доме, тем реже он возвращается вовремя, когда ж приходит, непременно выпивший, старается сразу завалиться спать.

Да, возвращаться домой нет никакого желания. Возможно, мама в самом деле стала менее расторопной, но то, что сделал отец вчера вечером…

— Теперь уже и дверь открыть не хотите! — стал кричать он, продвигаясь на ощупь в темном коридорчике. — Подержи лампу, я же ничего не вижу!

— Коленька, входи, ради бога, поскорее — выдувает тепло из дома.

— Тепла хотите?! Я целый день как собака работаю на холоде и на снегу, а им тепла не хватает!

И стукнул кулаком по столу, так что задребезжали тарелки с ужином, прикрытые полотенцем. Ляля начала плакать. Отец некрасиво выругался.

— Успокойся, Коля, напугаешь детей, — жалобно попросила мама.

Но слова мамы, вместо того чтоб успокоить, еще больше обозлили его. Он стал проклинать Лялю, ругать несчастные времена, которые выпали ему на долю, ругать маму, не умеющую успокоить соплячку Лялю, потом дошел и до оккупантов, которые довели народ до ручки.

— Ну успокойся же, успокойся. Сядь и поешь. Борщ еще теплый. И ложись. Утром будет стыдно смотреть в глаза Мусе.

— Вот как! Она же меня кормит, как тут не стыдиться! Большая цаца! А уже давно пора зарабатывать на хлеб. Тоже что-нибудь приносить в дом, не ждать только моих заработков. У меня всего две руки. Хотя и с ними не знаю, что делать. Засунешь в карманы, и больше ничего. А она черт знает что вбила себе в голову. Барыней решила заделаться, артисткой. Носить меха и шляпки, раскатывать в Васькином фаэтоне.

И так без устали целый вечер. Во всем мама виновата, именно она вбила ей в голову все эти глупости. Какая из нее артистка? Какая певица? Где в этом городе театр, чтобы в нем пела его дочка? Белоусова пустила по ветру состояние и попала в богадельню. А что дал театр Кармилову? Все это ему известно, потому что живет среди людей и слышит, о чем говорят. А она вбила в голову пустые бредни. Лучше бы поискала место продавщицы, как та же Люська Визитиу.

Пока наконец мама, окончательно выйдя из себя, хорошенько не прикрикнула на него, чтоб прекратил пьяную болтовню и не трогал девушку. После чего отец пожаловался, что никто не хочет его понимать, и уснул, положив голову на стол.

Она, Мария, ничуть не обиделась на отца, более того — признала его правоту. Имеет ли она право и дальше продолжать учение, если семья в таком трудном положении? Даже несмотря на то, что домнишоара Дическу освободила ее от платы? Может, в самом деле бросить консерваторию и найти какое-нибудь занятие? Могла бы, например, преподавать детям музыку. Кукоана Нина, возможно, найдет для нее учеников из богатых семей. В конце каждой недели приносила бы домой хоть немного денег, хотя сколько — она и понятия не имела, но, наверное, их хватило бы, чтоб купить Ляле пару сапожек, маме — шерстяную кофту, а отцу, отцу… ну хоть теплое кашне. Но в то время, как эти сладкие мечты начинали согревать сердце, другая, трезвая и неуклонная мысль поднималась из глубин сознания и, разрушая наивные детские иллюзии, решительно призывала: нет, никогда в жизни она не оставит консерваторию, ни за что на свете не предаст мечту петь на сцене, жить, страдать и наслаждаться, как госпожа Липковская и многие другие певицы, которых она слышала на сценах «Экспресса», в Епархиальном зале и «Доме Пушкина»!

Ведомая мыслями, когда грустными, омраченными горечью, когда освещенными лучом смутной, неопределенной надежды, она все бродила и бродила по заснеженным улицам города.

Несколько дней подряд шел снег. Насыпало большие сугробы, и дома, дворы, сады были покрыты чистыми холодными одеждами. Время от времени белые пушистые шапки на деревьях рассыпались под порывами ветра, точно прозрачная сверкающая вуаль, которая очень скоро, впрочем, рассеивалась. Запряженные быстрыми лошадьми, сани разбрасывали во все стороны комки влажного сероватого снега, ложившегося пятнами на сугробы вдоль тротуаров. Белыми и нетронутыми оставались только дворы и сады богатых вилл на Садовой улице. Мария остановилась перед одним из таких домов. Здесь жил композитор Еуджениу Кока. Она была на его концерте в Епархиальном зале. Любители музыки приветствовали, поздравляли его. Появился наконец и в этом забытом богом Кишиневе настоящий композитор. На следующий день Еуджениу Кока стал в городе знаменитым. Вот кто бы мог ей помочь, подумала Мария. Но сразу же прогнала эту мысль и направилась дальше. Что значит: помочь? Чтоб иметь право обратиться к такому человеку, нужно по крайней мере сначала кончить консерваторию. Но в том-то и дело, что она понятия не имеет, сумеет ли кончить ее. И снова пошла дальше по той же Садовой в сторону шоссе Хынчешть и, когда новые элегантные виллы уступили место старым домам, каменные стены которых начали лупиться и лысеть, выдавая возраст, спустилась вниз на Михайловскую. Шла, снова углубившись в мысли, и вдруг сердце ее сладко сжалось от болезненной радости, которую испытывала всегда, стоило только услышать какую-либо мелодию, строчку стихотворения или куплет песни. Голос был детский, воистину ангельский, поднимавшийся высоко и чисто-чисто, заполняя собой молчаливую, с редкими одинокими прохожими улицу. Под аккомпанемент довольно неуверенных звуков пианино детский голос, все приближающийся и приближающийся, выводил:

O Tannenbaum, o Tannenbaum, Wie grün sind deine Blätter…[22]

Мария обрадовалась невесть чему, забыв неприятные, горькие мысли, стала вторить детскому голосу, почти не сознавая, что делает, продолжила песенку:

Ты деревцо надежное, Не сбрасываешь хвою…

Она стояла перед домом швейцарского консула Шредера и внезапно поняла, что эти чарующие звуки несутся именно оттуда, из-за настежь открытого окна с раскачивающейся, как в середине лета, тонкой