Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

у любой власти, хотя очень умелые недобросовестные хозяева находят способ извлекать для себя пользу в борьбе с конкурентами даже из нее – всегда же существует возможность объявлять себя большим другом природы, чем кто угодно другой. И стоить это могло очень недорого – в отличие от того, во сколько – страшно подумать во сколько раз дороже – должно обходиться восстановление нарушенной природной среды.

Давно наступила темнота, однако Михаилу все не спалось. В уюте сухого тепла, казалось бы, можно было уснуть почти мгновенно. Но нет, не спалось. Вместо этого из долговременной памяти все обильней выплескивалась прошлая, иногда совсем забытая жизнь – и увиденное, и пережитое, и прочитанное, и услышанное, свое собственное и чужое – но обязательно нечто будоражившее его чувства и ум. Словно все это высвечивалось перед внутренним видеомонитором, прежде чем поступить куда-то для перезаписи на более надежный носитель. Он прекрасно понимал, что столько всего не сумеет использовать ни в своих литературных, ни в философских трудах – разве что в каких-то прощально обобщающих. Вроде того, что сделал напоследок хороший английский писатель и литературный долгожитель Сомерсет Моэм в книге, которую так и озаглавил: «Подводя итоги». Там Михаил обнаружил много тонких наблюдений и зрелых самооценок автора, но со времени прочтения запомнил лишь некоторые из них. Особенно ему нравилось одно место, и звучало оно приблизительно так: «Для того, чтобы вам нравилось танцевать с партнером, вам совсем не обязательно хотеть оказаться с ним в одной постели, но при этом важно, чтобы такая мысль не была вам противна».

Дюк Франсуа де Ларош-Фуко тоже великолепно выражал свои мысли в «Максимах». Однако сейчас Михаил не смог по памяти воспроизвести ни одной из его чеканных формул, рожденных в результате глубокого анализа жизни, зато вспомнил другое о самом мудром герцоге. Во время сражения в Сент-Антуанском предместье Парижа Ларош-Фуко был ранен пулей в лицо и, можно сказать, убит. Однако Господь Бог не принял его к себе и вернул его душу в бездыханное тело, считая, по-видимому, что герцог сделал меньше, чем должен был в соответствии с Божественным Промыслом относительно него. Ларош-Фуко выздоровел после того, как побывал уже практически за порогом смерти. Увиденное не ужаснуло его, скорее даже привлекло, но об этом герцог не распространялся. Однако заметил, что после того случая совсем не боится смерти.

Точно такую же рану – пулей в лицо – получил и другой удивительный воитель, но уже не французский, а русский – лейтенант Алексей Яковлевич Очкин, и не в Сент-Антуанском предместье, разумеется, а на северной окраине Сталинграда у Тракторного завода. Лейтенанту было тогда семнадцать лет, но он уже не первый раз несдвигаемо держал оборону на своем участке против любых сил противника. Дал ему Бог такую особенность характера, правда, в помощь подбрасывал и неограниченное количество боеприпасов. Вместе с храбростью лейтенанта и его воодушевляющим примером и разумными действиями этого оказалось достаточно, чтобы с бровки Волжского обрыва немцы так и не смогли стряхнуть последних защитников окраины города, хотя, казалось, все они были обречены. Раненого Очкина в бессознательном состоянии привязали к плотику из бревен и оттолкнули от правого берега в надежде, что его прибьет где-нибудь к левому. Легендарного чудо-лейтенанта подобрали живым и вылечили в госпитале, что тоже стоило считать чудом. Затем он снова воевал и получал тяжелые раны, но дошел до Берлина и даже дальше. В отличие от дюка Ларош-Фуко Алексей Очкин не стал глубоким мыслителем, однако его жития, описанные как им самим, так и знавшими его людьми, были столь впечатляющими, что и без особых комментариев могли служить наставительными и мудрыми источниками воспитания достоинства, доблести, стойкости, а, главное – верности самому лучшему в себе. Ко всему этому он был скромен и не жаждал наград, которыми, его, кстати сказать, постоянно обходили. Ибо он был храбр и упрям, делал и говорил, что хотел, то есть считал нужным делать и говорить, и за это его люто ненавидели «особисты». Лет через тридцать после окончания войны Очкину все-таки дали звание Героя Советского Союза, но это уже после того, как возникло целое движение бывших фронтовиков, возмущенных несправедливостью в оценке действительно героических деяний Очкина. А до тех пор вершители судеб простых советских людей убедительно доказывали, что за любые подвиги могут наград не давать и НИКАКИМ ГЕРОЙСТВОМ ИХ НЕ ЗАСТАВИШЬ, ЕСЛИ ОНИ НЕ ХОТЯТ. Им не нужны были подлинные герои с законным чувством собственного достоинства, а не с чувством переполнения благодарностью к великим дарителям наград и благ. Тем более – герои, побеждавшие там и тогда, где терпели поражения именитые советские полководцы. В каком-то смысле такая судьба наступает у многих в любой стране, ибо героям нельзя не завидовать, а честолюбцам, находящимся у власти, черная зависть свойственна особенно явно. И все же больших ревнивцев к своим героям, чем в СССР был товарищ Сталин и его окружение, Михаил, пожалуй, не знал. Помешанные на страхе лишиться власти и жизни в случае заговора, они с особой подозрительностью присматривались к героям, а ну как их умения и храбрости хватит не только на те подвиги, которые они уже совершали против врагов, но и на то, чтобы пробиться через охрану, ИХ охрану? Однако без героев при тирании тоже нельзя обойтись. Массам надо льстить, их надо воодушевлять и оболванивать, а кто годится для этого лучше, чем герой – один из этих масс, кого можно, не скупясь, славословить, дабы умножать число тех, кто готов не щадить живота своего за вождя и его власть? И если подлинные герои из-за чувства собственного достоинства подходят для этой роли не всегда – тем хуже для таких героев. В таких случаях званиями героев следовало венчать не вполне героических людей, а то и вообще – создавать героев вымышленных – это совсем не препятствовало тому, чтобы они перекочевывали из виртуальной пропагандируемой жизни в реальность, что великолепно изобразил в своем романе «1984 год» Джордж Оруэлл, описывая деяния «Министерства правды». Однако не стоило думать, что это гений Оруэлла породил такие химеры – ничуть не бывало! Просто Оруэлл со своей наблюдательностью в явном виде проявил то, что имело место в практике Большого Брата – в данном случае – «Величайшего вождя и гениального учителя всех времен и народов генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина». Доказательства? В них недостатка не было.

Истинное отношение к героям из своего народа определялось главным критерием: никто в СССР не может быть героичней товарища Сталина, а если по чьему-то недосмотру могло показаться, что это не совсем так или не всегда так, то это надо было поправить. Как известно, самым первым Героем Советского Союза был назван летчик Анатолий Васильевич Ляпидевский – один из первой когорты героев-летчиков, спасавших людей с затонувшего в Чукотском море парохода «Челюскин». Видимо, то, что он был уже назван «первым героем», глубокой занозой сидело в психопатическом сознании Сталина. Когда однажды, уже после войны, вышел номер журнала «Огонек» с цветным портретом генерала Ляпидевского на обложке (там же имелась и хвалебная статья), терпению Сталина пришел конец. На следующий же день Ляпидевский был снят с должности и отправлен в долгую опалу. Причина – а нечего его выставлять как героя № 1.

Не случайно поэтому, что именно товарищ Сталин сделался первым еще большим героем – нет, не дважды и даже трижды – такие уже бывали – а именно первым человеком, являвшимся одновременно Героем Советского Союза и Героем Социалистического Труда. Вот это было настоящее и закономерное геройство с точки зрения великого вождя. Таким приемом он вроде бы обошел не только Ляпидевского, но даже трижды Героя маршала Жукова и двух пилотов – также трижды Героев – Покрышкина и Кожедуба.

Никто из современников не сомневался, что товарищ Сталин любит великого летчика Валерия Чкалова. Об этом же свидетельствовал и другой – не менее, а даже более великий летчик Михаил Громов, которого, однако, Сталин в такой степени все же не любил. И что же вышло в итоге? Валерия Павловича Чкалова выпустили в испытательный полет на истребителе, который должен был обязательно разбиться, поскольку об этом позаботился специально направленный, а затем срочно убранный органами НКВД инженер, нарушивший жестко установленные требования регламента эксплуатации авиатехники – об этом сохранились документальные свидетельства. Менее рекламируемый по радио, в кино и прессе Михаил Михайлович Громов к счастью уцелел.

Показательно сложилась и судьба двадцати восьми героев-панфиловцев, остановивших ценою жизни десятки немецких танков, рвавшихся к Москве. Их всех объявили погибшими в неравном бою. Однако минимум двое остались в живых. И что же? Как вспоминал, выступая по радио, один из этих выживших панфиловцев, офицеры из органов госбезопасности приказали им помалкивать насчет себя, чтобы не стать настоящими покойниками. Раз объявили о том, что они удостоены звания Героев посмертно, значит,