Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

века сцену встречи наивного командира крепости Максима Максимовича с бывшим сослуживцем Печориным и вовсе не стоило. Виделся ли с Влэдуцем Михаил Петрович Данилов, осталось неизвестно. Сам Данилов об этом не упоминал, а спрашивать Михаилу не хотелось. Все это давно потеряло значение. Жизнь умела разводить в разные стороны не только коллег, но и родных по противоположным тротуарам одной улицы, тем более по разным тротуарам разных улиц разных городов и даже разных стран. Не считаться с этим было бы дико. Когда существовало единомыслие, шла общая борьба, преодолевались одинаковые для всех препятствия – тогда да, находились общие темы для беседы. А без этого что? Жизнь, в которой они друг в друге совсем не нуждались. Ну нисколько. Разве против этого попрешь? Достаточно было вспомнить прежнего Влэдуца рядом с прежним Даниловым и прежним собой. Двое из этой троицы, урожденные граждане своей страны, давным-давно осознали, что она далеко не лучшее место для удобной и хорошо обеспеченной жизни, однако они любили ее, поскольку Высшие Силы определили им появиться на свет именно здесь. И именно поэтому они глубоко укоренили в себе как самый предпочтительный и лучший для рассуждений свой русский язык, чувствовали неотъемлемость от своей души даже не самых потрясающих, но все равно самых родных пейзажей. Им было органично присуще лениво-мечтательное настроение ума, любовь к абстрактным рассуждениям в то время, как в их доме далеко не здорово был устроен элементарный быт. Столь же органично им претила мысль жить во имя обогащения и обладания вещами, хотя в деньгах и вещах они почти постоянно нуждались. В этом, конечно, заключалась и немалая доля их ущербности, греховности – оба Михаила не собирались активно бороться за другую жизнь для себя и страны, хотя нынешняя жизнь не представлялась им ни достойной уважающего себя человека, ни способствующей прогрессу духа и ума. Просто сломать террористический режим власти было не в их силах, как и не в силах всего запуганного общества с парализованной волей было освободиться от впившихся в его тело паразитов-клещей. Влэдуц же не хотел направлять энергию и способности своего ума преимущественно внутрь себя или вообще оставлять их без применения, в то время когда в другой стране они позволили бы обеспечить недостижимое здесь благосостояние. Патриотической любви заслуживала та страна и то государство, которое могло предоставить людям жить как им нравится, а не так, как заставляет их жить правящая камарилья. Выбор Влэдуца выглядел более мужественным, но не более жертвенным. В конце концов, стартовые трудности в Америке не могли длиться долго, если человек справится со своим нежеланием изменяться в соответствии с диктатом обстоятельств или драться на время отступится от своего привычного статуса и самовосприятия. Георгий Эмильевич был на это способен. Он вообще был на многое способен. В частности, после подачи заявления на выезд «в Израиль» – единственную страну, в которую был разрешен выезд – он при встрече на многолюдном собрании негромко произнес, стараясь опередить приподнявшегося было с приветствием Михаила: «Не надо со мной здороваться!» Этим он хотел избавить коллегу от унизительных объяснений и оправданий, а то и от каких-то репрессий, которые могли последовать за публичным выражением сочувствия или солидарности с «отщепенцем от советского общества». Михаил уже работал в центре Антипова и в соответствии с инструкцией по соблюдению режима секретности не имел права контактировать с иностранцами без особой санкции руководства, а Влэдуц в глазах первого отдела был уже, конечно, иностранцем, хотя выехать еще никуда не успел. Это был последний контакт с Георгием Эмильевичем. Его появление в Москве уже после начала перестройки ничего в данном смысле не изменило, хотя контакты с иностранцами, если они не подозревались в шпионаже, уже не считались изменой родине. Дышать стало заметно свободнее, говорить без риска сразу попасть в лапы госбезопасности разрешалось почти о чем угодно. Наряду с положительными переменами обнаружились и отрицательные. Выросла дороговизна. Инфляция обратила сбережения людей в ноль. Дальние походы Горского и даже обычные поездки на курорты Крыма или Кавказа Данилова оказались за гранью возможного. В любом месте, в любой компании можно было слышать проклятия и ругань в адрес подлинных и честных реформаторов общества – особенно таких как Гайдар и Чубайс, но еще больше – в адрес великого преобразователя страны – президента Ельцина со стандартным обоснованием: «Я за него голосовал, а он мне ничего не дал!» И никто из ругателей, поносителей и недовольных не замечал за собой никакого позора, никакой вины за свое бездействие, безынициативность, беспринципность, и таких во всех слоях общества – даже среди тех, кто от перемен только выиграл, было абсолютное большинство.

Михаил Петрович нашел себе другое место работы через год или два после того, как остался преемником Горского. Новому директору, Пахомову, который сменил генерала Беланова, понадобилось освободить место начальника отдела для своей приятельницы по предыдущему месту работы. Ею оказалось Люда Фатьянова. Сама Люда не прикладывала рук к выталкиванию Данилова из института. Просто в голове директора была идея реорганизовать направление, в котором у Люды уже был свой отдел (как раз там и работала Нина Миловзорова), но для этого ее требовалось переместить в другое равноценное кресло. Нарочитого хамства в адрес Михаила Петровича со стороны дирекции по малозначащему поводу оказалось достаточно, чтобы он вспылил и ушел. Так во второй раз переплелись дороги Михаила Горского и Люды Фатьяновой, за которой он начал было ухаживать еще до ухода в центр Антипова, да бросил, возмущенный приёмчиком, который она при расставании применила к нему когда-то в метро, демонстрируя деланное безразличие. Михаил решил тогда, ради чего она постаралась: чтобы прочней посадить его на крючок. Много позже у них вновь наладились отношения, но уже только приятельские. Ну, да не об этом речь.

Михаил Петрович вряд ли, в конце концов, пожалел, что из-за Люды его вынудили уйти из начальственного кресла. Управлять кем-нибудь кроме себя он никогда не любил. А на новой работе он мог заниматься почти исключительно тем, что хотел делать сам. Там его не ограничивали в личной свободе и не притесняли. Возможно, среди творческих пустоцветов, какими изобиловал его новый институт, всё, что делалось Даниловым для самого себя из собственного интереса, удавалось представлять как ценное коллективное достижение. Михаил Горский думал, что Михаилу Данилову вряд ли требовался кто-то еще, чтобы активизировать мыслительный процесс в его голове. В этом отношении он был вполне самодостаточен – и Славу Богу. Людей калибра Михаила Петровича на поприще информатики больше не встречалось.

Глава 23

Михаила давно поражало, что информатика – столь многообещающая наука – привлекла к себе (или породила из недр своих) совсем немного выдающихся умов. Если не считать математиков и программистов, решающих главным образом технические задачи в области построения и развития информационных сетей, которые порой требовали появления незаурядных талантов, то в части проникновения в законы информации как самостоятельного предмета знаний человечество похвастать почти ничем не могло. Брэдфорд, Ципф, Данилов – кто еще? Но и их достижения были лишь начальными крупицами того, что хотелось бы видеть в качестве некоей убедительной теории. Пока в информационном деле господствовал бескрылый и расточительный эмпиризм-практицизм. Всякий, кто сколько-нибудь внимательно исследовал положение вещей в информатике, должен был придти к выводу, что она буквально вопиет в ожидании пришествия фигур такого масштаба, какими для физики были, например, Архимед, Ньютон, Максвелл, Эйнштейн, настолько очевидным казалось несоответствие океанской стихии информации и тех средств, с помощью которых ею предполагалось управлять, использовать ее и даже просто разумно, но не скаредно экономить на ней.

Тем не менее, сколько-нибудь крупных теоретических проникновений почти за полвека существования информатики в статусе отдельной специальной дисциплины так и не произошло. Михаил видел одну, возможно, и наиболее важную причину возникновения столь неприличного положения. Человечество именно здесь подступилось вплотную к неведомому до сих пор, за исключением частных проявлений, фронту, за которым угадывался сложнейший и необъятный мир психических энергий, феноменов и структур, принадлежащих собственно к духовно-интеллектуальным первоосновам, породившим материальное Мироздание. Здесь скорее следовало бы рассчитывать на откровения эзотериков, а не служителей современной науки.

Однако Михаил все же знал нескольких человек, которые даже ничего особо впечатляющего в информатике не открыв, все же честно и доблестно проявляли себя как борцы за новые знания в этой сфере, для которых именно знания были главной целью работы, а не преуспеяние в довольно-таки загаженном «научном сообществе».

Первым, кого с полным правом можно было включить в этот коротенький список, был Делир Гасемович Лахути. Очевидно, в нем от юности и до старости жил дух научного романтика, обуреваемого мечтой увидеть неведомые земли или, по крайней мере, услышать о них от других, хотя он по образованию был не географом, а логиком, окончившим философский факультет МГУ. Он практически сразу