Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

власть безжалостно дробила головы и кости своим собственным гражданам, дабы те не вздумали, что ими может править кто-то кроме Политбюро ЦК КПСС в паре с КГБ, а тем более – собственная воля.

Враг в лице либерального интеллигента предстал перед новой российской властью в несколько ином качестве, чем перед прежней советской. Он уже далеко не всегда уходил в глухую оппозицию правителям, хотя и сделался гораздо более шумным (шуметь теперь не запрещалось, хотя по-прежнему это было далеко не безопасно), но это не значит, что он перестал быть врагом, поскольку, как всегда, позволял себе вольно мыслить и не соглашался во многих случаях с властью, когда его к этому настойчиво приглашали. Это был, разумеется, не нигилизм и не априорно негативное отношение к любым действиям правителей, а просто свойство независимого ума; не стремление мыслить во что бы то ни стало «не так, как все», а выражение своего собственного мнения, исходящего из оценок действительности и предположений относительно будущего по своим собственным критериям, которые данный мыслящий человек признал наиболее верными и важными.

При советской власти распространяться вслух о своих суждениях среди непроверенной аудитории было чистым безумием. Но даже и проверенная аудитория не гарантировала от вмешательства органов госбезопасности. Поэтому работать в сознании полного (или максимально возможного, если неполного) раскрепощения своего разума и откровенности можно было только в обществе чистого листа бумаги, а по мере его заполнения образовавшиеся и зафиксированные на нем мысли и образы имело смысл показывать лишь своим конфидентам, в первую очередь – любящим людям, способным понимать.

Именно так – почти исключительно в одиночестве, без постоянного мыслеобмена в период работы над какой-либо вещью с другими людьми, наедине с чистой бумагой – Михаил и проработал, как он считал – по призванию, в течение четырех с половиной десятилетий. Потом он делился написанным – сначала главным образом с Леной, потом – с Мариной и кое с кем еще. Он никогда не был доволен скоростью своего писания книг. Поэтому в количественном отношении итог литературного труда был достаточно скромен. Повесть, почти десяток романов. Правда, еще и много рассказов. Так что все им написанное было бы трудно разом поднять и нести одному.

Философских трудов по объему получилось поменьше (да он и занялся ими много позже, чем литературой), зато по своей значимости – Михаил в этом не сомневался – они превосходили то, что он сделал в художественной прозе.

Поэтому он надеялся, что когда придется держать ответ за исполненное и неисполненное перед самим Создателем, его не признают только непроходимым грешником, и, пожалуй, совсем не признают профанатором Великих Идей, положенных в основу Бытия. Ни профанатором своих способностей, ни профанатором-исказителем Истин, доведенных до его сведения Свыше, ни, тем более, профанатором-конъюнктурщиком, отступающимся от своих убеждений в пользу сиюминутных выгод, он тоже себя не считал. Тем не менее, грешником он оставался несомненно.

Одно дело было выполнять свою работу честно, по уму и по совести, другое дело – успеть при прохождении данного краткого жизненного пути сделать всё то, что ему позволяла сделать отпущенная Господом Богом потенция. Здесь он поручиться за свою добросовестность в смысле старательности, постоянства в напряженном творческом прилежании уже никак не мог, ибо был ленив и очень часто уступал своей лени свои же быстротекущие и безвозвратно исчезающие дни, иногда месяцы и даже годы, поскольку в такие периоды попытки инициировать в мозгу новые замыслы и идеи оказывались тщетными – то ли из-за недостатка настойчивости, то ли из-за отсутствия действительно совершенно необходимого для творчества начального импульса Свыше, который кто-то называет вдохновением, а кто-то и Искрой Божией. Единственным оправданием пребыванию в таком бесспорно греховном состоянии Михаил мог считать необходимость пройти путь накопления и осмысления опыта – как собственного житейского, так и общечеловеческого, к какой бы временнóй категории он ни относился бы – к исторической или же современной. Конечно, Всевышний мог управлять не только трудовым процессом, стимулируя творчество и побуждая внутренним недовольством собой к волевой неотступности от поставленной Им цели, но и досужим времяпрепровождением внешне как будто праздно отдыхающего раба своего, то есть не пишущего, не излагающего, но все равно наблюдающего, исследующего и ищущего. Однако это было всего лишь предположение, и у Михаила имелись основания думать, что это не обязательно так, или не совсем так, а то и вовсе не так. Просто насчет себя он знал достаточно твердо: досуг, то есть время, не отведенное для каких-либо определенных и целевых занятий, ему для творческой работы был необходим – хотя бы потому, что он часто очень напряженно думал в это время о чем-то важном, подолгу даже не замечая, что думает.

Сумел ли Михаил своими трудами воздвигнуть какой-никакой памятник себе? С Пушкиным он себя, разумеется, не равнял, уверенности в положительном ответе на данный вопрос не имел, и все же полагал, что шанс войти в относительно долговременную память человечества у него есть. Но поддаваться обольщению такого рода не стоило. И утешить оно не могло ни сейчас, ни, тем более, потом, когда он оставит этот свет или, проще сказать, переставится. Только Вседержителю судеб принадлежало право оценить земную деятельность некоего Михаила Горского, одного из шести миллиардов одновременно существующих и не сильно отличающихся друг от друга людей. Право оценить – и тем самым обрадовать или ввергнуть в отчаяние, возвысить в будущей жизни, или, напротив, спустить по лестнице вниз. Вот об этом-то следовало начать беспокоиться и заботиться много раньше, чем он начал. Впрочем, повлиять на решение Всевышнего могли и другие грехи, коих было достаточно много, и другие заслуги, коих было явно меньше. Правда, Милостью Божией Михаил был избавлен от многих соблазнов благодаря тому, что его труды – и литературные, и философские – не публиковались в том возрасте, когда известность и деньги могли вскружить ему голову и заставить пуститься в пляс по кривой траектории, обычной для большинства преуспевающих в обществе людей, полу-вынужденно – полу-охотно принявших на себя исполнение несвойственных им по прежней ЕСТЕСТВЕННОЙ жизни ролей. Это редкий талант – хорошо жить на честно заработанное богатство и при этом не пойти вразнос, когда на твою славу и деньги слетаются любители приобщиться к ним и в виде знойных дам, и в виде внешне респектабельных людей, предлагающих войти в их избранный круг общения, где сами-то они подыхают от скуки, суетности и однообразия бытия, будучи неспособными самостоятельно вдохнуть в себя струю свежего духа, но вполне способны погасить любой очаг духа в том, кого они к себе зазвали, заполучили и духовно угробили, опустив до своего уровня. Слава Богу, им в этих губительных слоях «сливок общества» никто и никогда не интересовался, а сам он и пальцем о палец не ударил для того, чтобы пробиться туда. Это, конечно, никоим образом не было предметом его гордости (какая гордость, если просто повезло не расходовать сил), но радовать – все-таки радовало.

Вероятно, близкими мотивами определялось отношение к жизни, славе и суете и еще одного человека, не чуждого честолюбию, но не пожелавшего стать его рабом – очень уважаемого Михаилом коллеги и тоже Михаила – Михаила Петровича Данилова.

Впечатление от незнакомого мужчины, пришедшего наниматься в соседний отдел (Михаил не знал, что через пару лет это будет его отдел), было однозначным – он наверняка пьет. Основательно, притом явно раньше времени облысевший, одетый в заметно поношенное пальто и не менее поношенный костюм, он, тем не менее, говорил спокойно, мягко, логично. Речь выдавала в нем культурного человека. Впрочем, разве на Руси редко встречались пьющие интеллигенты?

Однако то, что Михаил Горский, да и другие сотрудники, видевшие этого человека, приняли за причину бедности и неряшливости в одежде, оказалось совершенно не имеющим отношения к Михаилу Петровичу Данилову. Он был беден совсем не от пьянства, хотя умеренной выпивки не чуждался. В скудость бытия его ввергли принципиальность и независимость характера. Когда Михаил Горский стал его начальником и узнал своего старшего научного сотрудника (старшего, кстати говоря, и по возрасту) поближе, выяснилось, что Михаил Петрович просто всю жизнь игнорировал интересы своей карьеры, если видел, что они входят в противоречие с более важными для него вещами. Это был в буквальном значении слова человек свободной мысли и необычайной эрудиции, бывшей следствием многогранности его устремлений к разным знаниям. Похоже, его равно интересовали генетика и системотехника, способы кодирования информации и кибернетика, программирование (правда, не профессиональное) и социология, равно как и многое другое, хотя по образованию он был вроде бы весьма далек от всего этого – историк, дипломат, выпускник МГИМО, знаменитой кузницы советских карьерных дипломатов. Со временем выяснилось, почему Данилов не попал на дипломатическую работу – а намечалась для него должность атташе в советском посольстве в Вене – ему вздумалось жениться на той, кого любил, а не на той, которая могла бы соответствовать