Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

того, он применил испарительную водяную систему охлаждения вместо радиаторной, а это избавило систему от радиаторов, выставляемых в поток воздуха и создававших большое лобовое сопротивление. За счет улучшения обтекаемости и всего остального скорость его машины сразу поднялась на 100 километров в час по сравнению с другими того же назначения. Потом он выпустил «Сталь-7» – побольше и побыстрей. А дальний бомбардировщик, который он спроектировал, закончили уже без него. «Ер-2» назывался или ДБ-240.

– Без него завершали, потому что его тогда уже посадили?

– Да. Это было еще до войны.

– А после он выпускал самолеты?

– Насколько я знаю, проектировал. А вот построено, по-моему, не было уже ничего. В серию, во всяком случае, точно ничего не пошло.

Сведения, полученные от полковника Мясоедова, потом довольно долго не пополнялись, пока Аля не принесла Михаилу сразу много новостей. У нее в приятельницах ходила молодая художница из отдела технической эстетики, а та, в свою очередь, сдружилась с Бартини на почве занятий живописью. От нее и стало известно, что Роберто Бартини, молодой коммунист, инженер и летчик, добровольно и по решению руководства итальянской компартии приехал в Советский Союз укреплять красную авиацию. Как раз в то время итальянским авиастроителям принадлежали многие рекордные достижения. Здесь он стал весьма успешно работать, создавая самолеты, далеко обставлявшие машины конкурентов, пока, в соответствии с политической модой, введенной любимым вождем товарищем Сталиным, не был объявлен итальянским фашистским шпионом. Из него пытались выбить соответствующее признание. Бартини рассказал, что следователь-палач, истощив весь свой арсенал пыток, пообещал живьем растворить его в феноле. Почему он не выполнил свою угрозу, Бартини не знал, но в конце концов его перевели в «шарагу», иными словами, в тюремное конструкторское бюро, возглавляемое Туполевым, где он вместе с другими заключенными инженерами продолжал проектировать и строить советскую авиацию.

Трудно было вообразить все, что творилось в душе искреннего благородного идеалиста, принесшего свою жизнь на алтарь коммунистического интернационала в чужой стране ради его победы в мировом масштабе, который был без малейшего повода и доказательств, лишь на основании тотальной подозрительности, объявлен шпионом, а главное, подлецом, и ПОЭТОМУ был подвергнут невыносимым пыткам в качестве награды за бескорыстие теми, кому он служил и помогал. По мнению Михаила, единственным результатом такого обращения могло быть только крушение идеала в сознании человека, которого лишь случайно не растворили в феноле живым, хотя все остальное успели на нем перепробовать, а также объявление войны этому гнусному и ненавистному людоедскому строю, как только это станет возможным, и вынесение себе самого сурового приговора за глупость, признание ошибочности, порочности и непростительности всего своего жизненного пути, всех своих прошлых сознательных действий.

То немногое, что он знал о Бартини, доказывало, однако, что без малого не растоптанный, не растворенный и не убитый итальянец из этой схемы вопреки неумолимой логике своего бытия, все-таки выпадал. Он готов был продолжать свою творческую работу в пользу государства – изверга, но на всякий случай ему этого не позволяли, даже после освобождения из «шараги». Или он считал, что все равно не выпущен из нее? Такое объяснение казалось вполне возможным. Михаил и пользовался им целых двадцать лет, пока случайно не наткнулся в магазине на книжку Игоря Чутко «Красные крылья», посвященную как раз жизни Бартини. Только оттуда Михаил выяснил нечто существенное, проясняющее истоки редчайшей стойкости этого человека – и то не до конца.

Он был сыном весьма богатого и знатного аристократа барона Лодовико Орос ди Бартини, внимательнейшего и чуткого ко всякому движению мальчика к знаниям и развитию его духа. Благодаря этому Роберто Бартини получил при воспитании все, о чем только мог мечтать и что обеспечивал ему ни в чем не отказывавший отец, умело устремлявший мысли сына в благородное русло. Однако барон Лодовико не хотел, да и не пробовал, обязательно сделать сына продолжателем своей жизни и дела. Тот был волен выбирать себе дорогу вполне самостоятельно. И потому ничто не помешало повзрослевшему мальчику узреть вопиющие социальные несправедливости, а затем и решить, что главное дело его жизни – это покончить с ними. Так несколькими десятилетиями раньше поступил и другой благороднейший человек, перед которым были открыты все пути к успеху – русский князь из Рюриковичей Петр Алексеевич Кропоткин. Только Роберто Орос ди Бартини связал свою жизнь не с анархизмом, а с коммунизмом. Кроме того, в отличие от Кропоткина, молодой Бартини принимал участие в акциях красных террористов, и потому под ним уж начала гореть итальянская земля. Тогда-то, спасая его жизнь, компартия и послала его в Страну Советов строить красную авиацию – ведь он уже был к тому времени высокообразованным инженером, не только летчиком. Но он оказался много крупнее, чем просто высокообразованным и умелым специалистом. Его натуре и уму была присуща по существу того же рода физико-техническая и одновременно художественная гениальность, что и его великому земляку Леонардо да-Винчи. Она-то позволяла ему творить небывалое и провидеть будущность любого дела, за которое он брался.

Однако гениальность, присущая Бартини, не уберегла его от одной фундаментальной ошибки – он своевременно не распознал несоответствия несомненно харизматической идеологии коммунизма основополагающим законам Бытия. Нельзя было верить ни в достижимость всеобщего равенства людей в материальном обеспечении их потребностей без насильственного нормирования этих потребностей, ни в то, что, буде такое предполагаемое равенство возможным, оно станет главным стимулом для расцвета всех творческих способностей каждой личности. Странно, но проницательный ум Бартини не отметил в природе и обществе тех факторов, которые на самом деле определяют развитие: а именно бессчетное число всевозможных неравенств и неравновесных состояний в любой данный момент времени – только тогда жизни присущ динамизм, только тогда в ней происходят изменения. А ведь нельзя было сказать, что Бартини не интересовали философские проблемы бытия, что он просмотрел нечто определяюще важное из-за того, что оно имело сугубо абстрактную природу, а он, дескать, был по преимуществу новатором-прагматиком, решавшим конкретные проблемы. По крайней мере, Михаил в подобную ограниченность такого мыслителя, как Бартини, совершенно не верил и потому задумался, что же заставило этого гения продолжать придерживаться прежней линии и прежней цели жизни несмотря на то, что он вынужден был понять ущербность своей идеологической позиции, принятой им на вооружение еще в годы юности. Не сразу, но постепенно, вновь и вновь прокручивая в своей голове все известные ему обстоятельства жизни Бартини, Михаил пришел к выводу, что виной этому было то пресловутое понятие чести, которого строго придерживались истинные аристократы прошлого. Честь предусматривала прежде всего верность слову вообще, а данной клятве – тем более. Роберто Бартини имел неосторожность поклясться в верности коммунистическим идеалам освобождения от эксплуатации трудящихся масс, поскольку его молодому и страстному сознанию показалось, что именно коммунистическое будущее человечества позволит достичь этой цели. Своей клятвой он напрочь отрезал путь – нет – не назад – просто совсем в другую сторону, где могло быть найдено действительное решение коренных проблем жизни, личной свободы творчества. После давнего, в общем-то, скверного, но клятвенно закрепленного выбора он считал себя обязанным нести свой крест, отягощенный осознанным заблуждением, и дальше по своему прежнему, на самом деле оказавшемуся для него крестным пути.

И в этом Михаил снова усматривал сходство судеб князя Кропоткина и барона Бартини. Ведь и юный Кропоткин, возмущенный крепостническими порядками в России, выбрал путь революционера, чтобы покончить с вопиющим бесправием угнетенного народа, уповая, правда, не на марксистские идеалы, а на идеалы анархизма, которые он сам теоретически развивал. Как и Бартини, он тоже связал себя клятвой в том раннем возрасте, когда еще не имел возможности всесторонне проанализировать сущность жизни. Уже в старости, после Октябрьской революции, наблюдая за тем, что творится во время Гражданской войны, он с горечью признался другому великому революционеру – Георгию Валентиновичу Плеханову – что всю свою сознательную жизнь проработав над теоретическими основами анархизма, он теперь убедился, что его учение используется только как словесное прикрытие откровенного бандитизма, в суть же учения никто не пытается вникать.

Михаил был уверен, что разочарование Петра Алексеевича Кропоткина не касалось действительных идеалов анархизма. Жизнь без внешнего принуждения – это единственный несомненный вид абсолютной свободы в социуме. Власть же – любая власть! – принуждает. Но ликвидировать власть извне, не заменив ее властью внутри себя, которая ограничивала бы непомерные эгоистические устремления каждой личности, означало отдать всю власть в обществе в руки бандитов, что и показала практика революции и Гражданской войны, где поклонников анархизма было хоть пруд пруди. Любой