Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

развивать сначала при учителе, затем и сам, прошло двадцать лет, прежде чем он снова явился пред очи Николая Васильевича с книгой в руках, в одной из глав которой была описана их совместная работа, приведшая к созданию первого дескрипторного словаря. Николай Васильевич разволновался. Получив книгу в свое распоряжение, он сразу углубился в чтение главы, посвященной ему и прочел ее дважды прежде чем смог от нее оторваться, и они стали разговаривать. Глядя на учителя, Михаил думал, что видит пожилого человека, перед которым вдруг распахнулась перспектива вхождения если не в вечность, то во что-то сродни ей. Чувствовавший себя до этого обреченным на скорое забвение после ухода с работы и из жизни, он убедился, что теперь это будет не так, ибо о нем и его труде было написано в книге и все, что там было написано, БЫЛО ПРАВДОЙ.

Михаил и сам до выхода книги в свет – правда, под двумя фамилиями, вместе с директором Болденко – боялся, что мир так и не узнает о пионерском труде и приоритете его доброго наставника и учителя, поскольку, как он думал, Николай Васильевич ничего не мог опубликовать, а словарь имел гриф «для служебного пользования». Однако, просмотрев библиографию и увидев ссылку только на сам словарь, Николай Васильевич сказал, что после ухода Михаила из ОКБ он все-таки опубликовал идею и технологию создания словаря в журнале «Авиационная промышленность», опять-таки закрытом для распространения иначе, чем по ограниченному списку, но Михаила обрадовало и это, так как при необходимости было чем подтвердить идейный приоритет Н. В. Ломакина, пусть лишь инженера без диплома, но все равно не менее умного, чем американский профессор, по крайней мере, в данном деле. Радость учителя и его жены была столь очевидной, что Михаил впервые подумал о своем труде не только как о вещи, способной передать его знания и взгляды на проблему, а также принести ему авторский гонорар, но еще в большей степени как о средстве отблагодарить человека, отдавшего ему часть души, щедро делившегося своими мыслями и внимательного к его суждениям. Николай Васильевич всегда радовался успехам Михаила, одобрял его поиски и, как мог, содействовал его повышению от одной инженерно-конструкторской категории к другой, пока не была получена самая высокая. А еще бесценными были рассказы Николая Васильевича о его работе в авиационных КБ, на опытных и серийных заводах, начавшейся сразу после Гражданской войны на заводе, взятом в концессию Юнкерсом, и продолжившейся в дни мира и войны под началом более чем половины известнейших главных и генеральных конструкторов самолетов, чьи фамилии или инициалы олицетворяли целые коллективы специалистов, создавших машины, о которых в стране знали почти что все.

Живая история советского самолетостроения сильно отличалась от официально опубликованной и изобиловала подробностями, о которых вообще нельзя было нигде прочесть. Нередко к Николаю Васильевичу заходили повидаться и поговорить его старые сослуживцы по прежним местам работы, и тогда неизвестные подробности этой живой истории сыпались на Михаила как из рога изобилия. Работа всегда сопровождалась гонкой и очень часто проходила в атмосфере террористических репрессий против цвета инженерной интеллигенции, не жалевшей ума и сил ради того, чтобы советские самолеты достойно противостояли чужим. Как и везде, в авиапроме нашли себе место и самоотверженность, и изобретательность, и зависть, и предательство. Но над всем этим преобладал ненормированный труд. Они тянули лямку, постоянно чувствуя опасность за своей спиной. Любой из них знал, случись что с самолетом – с кем угодно власть расправится, как захочет – от главного конструктора до рядового. Собственно, многие уже трудились в заключении и даже читали лекции тем, кто остался на свободе. Разумеется, дистанционно, по внутренней трансляции. Слушатели узнавали голоса и сообщали в семьи арестованных, что такой-то и такой-то жив. А то ведь никто не ведал, какова их судьба. Мало было сажать таких, как Туполев, Поликарпов, Королев, Мясищев, обвинив их во вредительстве и шпионаже. Мало было пугать репрессиями оставшихся на свободе людей. Оказывается, им, вредителям, все-таки доверяли учить делать дело целые коллективы лояльных власти специалистов, то есть пока считающихся лояльными. Это ли не было прямым доказательством фиктивности предъявленных обвинений во вредительстве тем, кому доверяли обучение советских кадров?. Но власть прибегала к подобным мерам, хоть и неохотно, но без малейшего смущения, очевидно, полагая, что большевики могут заставить работать на их победу кого угодно, в том числе и упорных, закоренелых врагов, сделав их своими покорными рабами. Так что дожить без злоключений до старости при советской власти вообще и, тем более, в авиапроме, было далеко не просто. Тут и с аппаратами легче воздуха случались катастрофы. Что же тогда говорить об аппаратах тяжелее воздуха, которые, вопреки естеству, математически познанному еще Архимедом, удавалось делать все более и более скоростными, высотными, грузоподъемными и дальнелетными? «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» – вот о чем мечтали и что повседневно создавали полусвободные, а то и вовсе заточенные квалифицированные люди, трудами и достижениями которых могла бы гордиться любая страна. И нельзя сказать, что ими не гордилось собственное государство, во славу которого они работали.

Однако хуже и горше всего пришлось тем коммунистам-идеалистам, которые велением души и решением своих национальных компартий прибыли в Страну Советов, чтобы своими руками и интеллектами помогать ее народам как можно скорее сделать сказку былью в интересах всего страждущего человечества. В том ОКБ, где Михаил работал под началом Николая Васильевича, за ярчайшим примером такого рода не надо было ходить далеко. Всего двумя этажами ниже Михаил вскоре после поступления увидел в коридоре дверь, а на двери – нестандартно большую дощечку – черное стекло, большие золотые буквы – с единственным словом на ней – БАРТИНИ. В таком стиле на памяти Михаила оформлялись только вывески государственных учреждений, но это-то слово что могло означать? Если фамилию, то скорее всего итальянскую. Если это была аббревиатура, то какое многословное название она могла собой заменять? Неужто что-то вроде «бюро артиллерийского испытательного научного института»? В пользу какой гипотезы надо было сделать выбор? В самом деле, на военных самолетах и вертолетах ставили скорострельные автоматические пушки и крупнокалиберные пулеметы, так что постоянный контакт с артиллеристскими организациями мог привести к созданию их представительства в авиационном ОКБ. Но в пользу другого предположения – что это фамилия – говорило то, что в ее звучании не слышалось ни малейшей фальши – как в голосе знаменитого итальянского тенора не найдешь ее при исполнении любой итальянской же оперной арии. И хотя самостоятельно решить до конца, что же стояло за словом БАРТИНИ, Михаилу не удалось, он все же был более склонен к тому, чтобы считать его фамилией, хотя каким образом природный итальянец мог оказаться в режимной организации, трудно было понять.

Вскоре, однако, выяснилось, что это действительно была фамилия, а ее носителем оказался не какой-нибудь обрусевший потомок давнего иммигранта, а настоящий живой итальянский аристократ. В ОКБ он занимал пост заместителя главного конструктора.

Кто-то из коллег однажды показал Михаилу самого Бартини. Это был человек невысокого роста, правда, совсем не казавшийся маленьким благодаря широким плечам и гордо сидящей крупной голове. Лицо его выглядело непроницаемым, а в его чертах и впрямь чувствовалось что-то общее с лицами итальянских кондотьеров, изваянных классиками Возрождения. Довольно скоро выяснилось, что никаких функциональных обязанностей по тематике ОКБ у Бартини нет, и что он работает сам по себе. Это показалось Михаилу достаточно странным, пожалуй, даже загадочным. Но чем именно занимается этот итальянец в их организации, он впервые услышал из щебета девиц первого отдела, когда ждал очереди на получение металлического «спецчемодана» с секретными бумагами – «Бартини-то все рисует,» – с оттенком пренебрежения сказала одна из них, столь же глупая, сколь и красивая Октябрина.

Другая пожалела Бартини в связи со свалившимся на него горем – в горах Тянь-Шаня разбился его сын-альпинист.

Начальница первого отдела, бывшая надзирательница концлагеря, слегка улыбнулась после первого замечания и состроила постную мину после второго. Загадочность вокруг фигуры неведомого итальянца все возрастала. Николай Васильевич Ломакин знал о Бартини не очень много. До войны он возглавлял свое самолетное ОКБ, покуда его не посадили. Конструктор он был интересный, ввел в дело много новаций, но теперь практически отстранен от дел, после реабилитации ему дали должность зам. главного конструктора просто как синекуру – вроде как в виде извинения за то, как с ним обошлись.

Отставной полковник авиации Мясоедов из бригады эксплуатационной документации знал о Бартини больше.

– Он еще в 1933 году сконструировал скоростной самолет с крылом «обратная чайка» «Сталь-6». Почему он так назван? Потому что основным конструкционным материалом была сталь, а не дюраль.

– Это давало экономию в весе? – удивился Михаил.

– Как ни странно – давало. – ответил полковник. – Конструкции были очень тонкостенными, но прочными. При одинаковой прочности с дюралевыми даже более легкими. Кроме