Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

воспитывали очередное поколение альпинистов-мастеров в ерохинском стиле. Они воспринимали практику диктата как естественную необходимость для успеха любой сложной целевой операции, в том числе и восхождения на проблемную гору по проблемной стене, поскольку были инженерами, питомцами знаменитой рациональной и прагматичной высшей школы – сначала Императорского высшего технического училища, затем, в большевистскую пору – Московского высшего технического училища им. Баумана – поставщика кадров для советской индустрии и множества партийных комитетов – от Бауманского райкома города Москвы до политбюро ЦК КПСС в лице Маленкова. Старшим тренером Гималайской команды, руководившим отбором кандидатов в сборную страны, был Анатолий Георгиевич Овчинников – преподаватель МВТУ, друг и соратник Ерохина. Лидером наиболее вероятной штурмовой четверки он в согласии с Таммом поставил Эдуарда Мысловского, тоже из МВТУ – корифея следующего поколения альпинистов после их собственного и самого старшего из всех отобранных кандидатов. Беда советских альпинистов состояла в том, что их никогда не пускали в Гималаи. Они уже давно прославили себя восхождениями экстра-класса не только в своей стране в горах Памира, Тянь-Шаня и Кавказа, но и в Альпах – на самых престижных и проблемных маршрутах, но вот уже два поколения корифеев фактически состарились в ожидании возможности показать себя в Гималаях. Государство не желало давать свои средства на Гималайские экспедиции – это был не футбол и не какой-нибудь другой олимпийский вид. Тогда альпинисты-интеллектуалы предложили партии, (родной коммунистической партии) самим заработать необходимые деньги, создав на Памире международные альплагеря, в которых могли готовиться к восхождениям на престижные и сложные вершины богатые иностранцы. Предложения были приняты. Деньги заработаны и положены в банк. Но их не хотели оттуда выдавать тем, кто их заработал для осуществления своей мечты! Понадобилась долгая и унизительная борьба во множестве бюрократических и партийных инстанций. Михаил подозревал, что деньги прикарманила внешняя разведка КГБ, которая всегда испытывала нужду в валюте, сколько бы ее ни выделяли, и могла беззастенчиво обирать кого угодно в терроризируемой «органами» стране.

В конце концов разрешение на экспедицию было милостиво дано. Непальское правительство в 1975 году поставило русских в очередь на 1980 год. Но… Но через пять лет проявила себя склонность высших советских инстанций к суевериям и перестраховке. Когда федерация альпинизма СССР стала готовиться к восхождению весной 1980 года, партийные и спортивные чиновники усмотрели в этом чуть ли не диверсию. Как? В год проведения Московской олимпиады совершать восхождение на Эверест? Вы что, с ума сошли? А если в экспедиции что-нибудь случится? Какова тогда будет репутация всего советского спорта в глазах мирового сообщества? Как это восхождение на Эверест не имеет отношения к олимпийским играм в Москве? Очень даже имеет. Это только безответственные элементы могут так полагать. Вы что, можете дать гарантию, что на Эвересте никто не погибнет? Ясное дело, не можете! А олимпиада как раз и должна начаться вскоре после окончания гималайской экспедиции. Нет, так дело не пойдет.

Снова на долю альпинистов высшего мирового класса выпало метаться в поисках выхода из новой западни. К счастью, им помогло одно явление, столь вполне типичное для СССР и совсем необычное и плохо переносимое на Западе – очередь. Испанская заявка на Эверест подлежала удовлетворению весной 1982 года, а сами испанские альпинисты могли и хотели отправиться в Непал как можно раньше. Поэтому они сразу согласились обменяться очередями с советскими альпинистами, Непал по этому поводу тоже не возражал. Итак, экспедицию отодвинули на два года, но все же она была спасена. Об этих перипетиях Михаил знал достоверно, поскольку был знаком с дочкой начальника экспедиции и внучкой академика Мариной Евгеньевной Тамм. Эта рослая и приятная девушка в компании сокурсников, недавно окончивших химический факультет МГУ, встретилась Марине и Михаилу в походе по Нюхче-Илексе. Они продолжили знакомство в Москве. Марина Тамм сообщила им, что ее отец, старший тренер Овчинников, председатель федерации альпинизма Романов, Мысловский и еще три человека побывали в Индии и Непале на рекогносцировке весной 1980 года и прошли маршрут будущей экспедиции до Базового лагеря у подножья Эвереста. Помимо знакомства с местностью, то есть с театром предстоящих военных действий, безусловно полезного и ценного, они вынесли из рекогносцировки впечатления о потрясающих Гималайских красотах, о которых прежде давали представление – и то далеко не полное – разве что картины Рериха, да опубликованные фотографии прошлых экспедиций.

Итак, еще два года жизни мечтающих об Эвересте в дополнение к пяти годам официального томления в очереди из-за каприза власти пошли коту под хвост – . А ведь каждый сезон горовосхождений приводил в высшую касту альпинизма новых мастеров спорта и выводил из нее кого-то из заслуженных, чьи возможности и перспективы оказывались не столь хороши, как у молодых.

Тамм и Овчинников по возрасту и здоровью уже определенно не годились для участия собственно в штурме Эвереста по поражающей воображение юго-западной стене. Сам Рейнгольд Месснер – первый в мире покоритель всех четырнадцати восьмитысячников Гималаев и Каракорума – считал её прохождением невозможным. Эдуард Мысловский придерживался противоположного мнения. Но и его личные восходительские ресурсы за эти два года успели, как показало экспедиционное будущее, существенно снизиться. А ведь он в своей возрастной категории остался в команде единственным человеком, кто мог считаться непосредственным преемником эстафетной палочки от того поколения альпинистов, к которому принадлежали Тамм и Овчинников. Все остальные были уже из более молодого поколения, чем Мысловский, а это было донельзя обидно. Сотни людей, в свое время готовых штурмовать Гималаи, лишились возможности внести свой весомый вклад в мировую летопись высших альпинистских достижений. Эту несправедливость, конечно, уже никто и ничто не могло исправить, но как минимум, на символическое участие в первой советской Гималайской экспедиции кто-то из их состава безусловно имел право. И в качестве этой фигуры был избран Мысловский, который еще многое мог, уже почти принадлежа к «старикам». Его двум штурмовым связкам (Мысловский – Балыбердин и Черный – Шопин) и была дана «зеленая улица» при прохождении стены, хотя там не меньше, а даже и больше потрудились и другие. Просто по воле руководителей экспедиции на последнюю часть очередного участка, заканчивающегося установлением следующего высотного палаточного лагеря, посылалась команда Мысловского – и уж об этом, как о преимущественно ее достижении, сообщалось в Москву. Вместе с тем, по мере набора высоты к отметке 8000, затем и 8250 метров над уровнем моря, где был создан четвертый высотный лагерь, в штурмовом составе экспедиции начались нелады и со здоровьем, и во взаимоотношениях. Из команды Мысловского выбыли из-за разных недомоганий Коля Черный, вместе с которым Михаил осуществлял их первое самостоятельное спортивное восхождение на Кавказе еще в 1959 году, и Владимир Шопин. Перетрудившаяся на стене, но не получившая никакого поощрения четверка Иванова, включавшая Ефимова, Бершова и Туркевича, прямо заявляла, что по их костям хотят завести на вершину Мысловского. Но Овчинников всеми силами проталкивал своего воспитанника из секции МВТУ на роль первейшего восходителя, и связчик Мысловского ленинградец Балыбердин, очень сильный, волевой и умелый альпинист, тоже этому содействовал. Тамм, испытывавший мощное давление с разных сторон, все же взял сторону Овчинникова, Мысловского и Балыбердина, определив двух последних в качестве ведущей штурмовой связки, которой надлежит первой подняться на Эверест после установки пятого лагеря на высоте 8500.

Этот замысел в итоге осуществился, хотя едва-едва не кончился трагедией и срывом экспедиции вместо победы. На восьмикилометровой высоте с Мысловским творилось неладное. Чем выше поднимались они с Балыбердиным, тем больше странного и ненормального происходило с корифеем альпинизма. Он упустил рюкзак и потерял рукавицы. Естественно, в лютом холоде поднебесья это не могло пройти безнаказанно, но лучше, чем она работала, голова Мысловского работать уже не могла. Однако воля к осуществлению мечты у него не пропала. Выход этой двойки на решающий штурм состоялся. Это был мучительно медленный подъем для больного высотой человека, но, пожалуй, еще более мучительный для Балыбердина, у которого было достаточно сил, чтобы подниматься много быстрей, и вполне достаточно ясности в сознании, чтобы понимать, в какой степени возрастает риск им обоим остаться на вершине навеки из-за ужасающей медлительности партнера. Балыбердин понял, что стал заложником почти безнадежного предприятия, а если точнее – заложником судьбы Эдуарда Мысловского. Вытянет Мысловский – хорошо, хоть это и представлялось уже очень маловероятным. Не вытянет – будет совсем плохо. Бросить товарища нельзя, до какой бы степени одурения тот ни дошел, пока жив, а если в конце концов и помрет, то к тому времени и у любого здорового человека на такой высоте не останется ни сил, ни возможности вернуться в верхний штурмовой лагерь.

Они взяли вершину так поздно, что шансов на благополучный спуск уже почти не осталось. К ужасу Балыбердина, Мысловский шел вниз еще медленней, чем вверх. Надвигалась ночь. Балыбердин знал, что на такой высоте