Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

Горбачевым – какова будет реакция всего мира на появление почти убитого заключением Гагарина, и каким после этого будет имидж страны? В любом случае Гагарина уже явно нельзя было вернуть в мир людей, которые, в отличие от него, избежали психической ломки или лечения с модификацией естественного поведения. На нем как на живом мыслящем человеке почти наверняка можно было поставить крест. Что мог в таком случае сделать действительный демократ и гуманист, каким Михаил всегда считал Ельцина, если ничего хорошего от освобождения Гагарина не произошло бы ни для самого космонавта, ни для страны? Разве что пожелать Юрию Алексеевичу скорейшего конца его физическим и душевным мукам. Сделать что-то путное, пожалуй, уже никто бы не смог, хотя честность и взывала бы к освобождению. Компенсировать чем-то даже одну только личную трагедию Гагарина было совершенно немыслимо, не говоря о трагедии его семьи и позора для всей страны. Командиру полка Серегина повезло куда больше, чем первому космонавту. Скорей всего, он погиб сразу, не успев ни о чем подумать, как только произошел взрыв. Но даже если не сразу, то не дольше пары минут до встречи с землей. Конечно, ничего другого, кроме позора, не было и в том, что жизнь Героя Советского Союза полковника Серегина, главного летчика-испытателя послужила лишь мелкой разменной монетой для прикрытия расправы над Гагариным. Летел бы тогда с космонавтом не полковник, а генерал или даже маршал авиации и не просто Герой, а дважды или даже трижды Герой, не пожалели бы и такого. Кто они в сравнении с генеральным секретарем? Все равно никто, так – навоз, удобряющий почву для последнего. Больше определенно ничто.

Хорошо хоть семье Серегина обломились какие-то льготы после гибели отца и мужа, каких бы не было в случае его смерти по какой-то другой причине. Но раз его прах был похоронен в кремлевской стене, это уже автоматически давало семье покойного ряд серьезных преимуществ в обеспечении жизненными благами за счет государства. Знающие люди определенно свидетельствовали об этом, хотя все равно это был стыд и позор. Да и мало того, что жизнь Героя Серегина была отдана за пятак – разве можно было считать за особую честь покоиться замурованным в кремлевской стене, где с одной стороны номинально был прах самого Гагарина, зато где-то неподалеку прах начальника ГлавПУРа Льва Мехлиса, служившего сталинским бичем командного состава РККА (он же главный виновник Керченской катастрофы, падения Севастополя, гибели Приморской армии и многого чего еще). Всякого рода деятели встречались в почетном некрополе Красной площади. И наверняка потомки упокоенных там персон тоже делились на разные категории в части получаемых благ в зависимости от ранга и «значимости» этих персон. Не стоило сомневаться, что семья генерал-полковника Мехлиса получала больше семьи полковника Серегина по линии «кремлевской стены», не говоря уже о других.

Кстати, что стали бы делать дети Гагарина и Серегина, если б узнали, как поступили с их отцами по воле «величеств»? Неужели не прокляли бы свое государство и свою родную страну, где так обращались с людьми, считающимися высшей гордостью населяющего ее народа? Да бежать им надо было бы из такой зачумленной страны, из такого людоедского государства в так называемый «капиталистический ад», что есть силы бежать! Все же там худо-бедно, но в двадцатом веке как-то устоялось убеждение, что жизнь человека – главный Дар Божий, а не какой-то мусор и хлам, беречь который нет никакого резона. Правда, и у них на Западе много времени ушло на созревание такого убеждения – только чуточку меньше тех двух тысяч лет, которые прошли с момента гуманной по сути проповеди Христа, а у нас – всего только тысяча, и на этом основании нам вроде можно было оправдать и страну, и себя. И за такие художества, как с царской семьей в Екатеринбурге, и за зверства против церковников, и за бессчетные преступления против самых разнородных личностей во время массовых ленинских, троцкистских и сталинских репрессий, перед которыми, конечно, блекли Хрущевские, Брежневские, Андроповские, Черненковские и Горбачевские гонения против вредоносных и опасных элементов, а к ним советская власть всегда относила любых инакомыслящих, она никогда не считала себя виновной перед ними и никогда не каялась за них. Что же ей было изобличать себя, когда речь шла о гибели каких-то одиночек, будь то чужой буржуазный гуманист, а скорее – шпион Рауль Валленберг или собственные герои Гагарин и Серегин?

Проклятье в виде самоистребления постоянно висело над Россией на протяжении всей ее писаной истории из века в век. Отказаться от традиции не жалеть ради победы своих людей оказалось чрезвычайно трудно для тех, кто хотел бы экономить жизни соотечественников, так как другие – те, кто не считал нужным их особенно экономить – постоянно составляли во власти подавляющее большинство. Маршал Жуков, которого советская ура-патриотическая историография и массовая пропаганда давно записала в величайшие полководцы человеческой истории и в спасители СССР, безусловно принадлежал к категории антиэкономистов и являлся даже одним из самых видных из них. Как бы ни расценивать его полководческий талант – от гигантского до умеренного, смотря что принимать во внимание при его оценке – но солдат он нигде не экономил, особенно если командовал непосредственно сам. Его воля и стремление к получению победы немедленно, сейчас, всегда оказывалась сильнее его военного дарования, подразумевающего, что настоящих великих побед стратег достигает не числом войск, тем более не числом погибших людей, а умением. В абстракции Жуков, конечно же, все это знал и понимал, но его воля и нетерпение всегда подавляли такое знание. Исключением в его практике можно было считать лишь Халхингол, где он потерял втрое меньше солдат, чем японцы. Все остальные его победы – и великие и малые – постоянно сопровождались горами трупов его людей, которые значительно превышали высотой и объемом холмы из трупов врагов. Причем это было в равной степени характерно как для тех сражений и операций, когда у немцев был перевес в вооружениях и технике, так и для тех, в которых советская армия имела подавляющее превосходство в силах и средствах над немецкой. Пожалуй, это лучше всего было видно на примерах сражений в районе Ржева и в битве за Берлин.

Подо Ржевом по воле Жукова ослабленные советские части с мучительным постоянством в течение многих месяцев бросали в безнадежные атаки на укрепленные огневые позиции немцев без поддержки артиллерии, танков и авиации. В Берлинском сражении, которым руководил лично маршал Жуков в ранге командующего Первым Белорусским фронтом и одновременно в ранге Заместителя Верховного Главнокомандующего вооруженными силами СССР (то есть Сталина) имел полную возможность создать подавляющий перевес, абсолютное превосходство над противником в пехоте, танках, артиллерии и авиации и действительно сделал это, создав необычайно высокую, прямо-таки рекордную плотность огня. Однако и подо Ржевом и под Берлином потери Советских войск были соизмеримы и ужасающи по величине. За шестнадцать дней Берлинской операции только Первый Белорусский фронт потерял 106 тысяч человек убитыми, но так и не смог овладеть столицей гитлеровского рейха, прежде чем Командующий Первым Украинским фронтом маршал Конев со своими войсками не осуществил охват Берлина с запада, потеряв при этом около половины того, что положил под огнем Жуков. Впоследствии даже он, Жуков, совсем не будучи склонным к самокритике, все же признавал свои тогдашние потери неоправданными.

Во всей Второй Мировой войне советские полководцы осуществили всего одну крупномасштабную стратегическую операцию в Суворовском стиле, то есть воюя не числом, а умением, но именно к ней маршал Жуков был совершенно непричастен. Её подготовку и проведение возглавлял маршал Василевский. И проведена она была не в Германии, где Жуков после капитуляции гитлеровского рейха оставался Главноначальствующим Советской военной администрации, а на Дальнем Востоке – во Внутренней Монголии и Манчжурии Китая, в Северной Корее, на Южном Сахалине и Курильских островах против мощных войск Японской Квантунской армии. Впрочем, Советская мощь, особенно, в технике, значительно превышала японскую. Но ее хотя бы использовали по уму, нанося глубокие проникающие, рассекающие и окружающие удары по противнику. Потери советских войск в итоге операции были куда меньше, чем у японцев, и это превосходство было достигнуто не только за счет количества и качества технических средств поражения, и не только за счет того, что против японцев были переброшены с Запада целые победоносные армии, имеющие колоссальный боевой опыт, но, главным образом, благодаря разумному использованию всех этих средств. Стратегическому мышлению Жукова такого умения явно не хватало. Но подстать его мышлению был и откровенный цинизм.

Михаил представлял, насколько шокировал главнокомандующего силами западных союзников СССР в Европе генерала Эйзенхауэра ответ маршала Жукова на его вопрос, каким способом советские войска преодолевали минные поля немцев. «Очень просто, – ответил Жуков, – войска колоннами проходили минные