Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

чем на Западе), как объявили, что «Москва – это Третий Рим, а Четвертому не бывать», что мы, русские, самый что ни наесть «богоносный народ» (раз уж евреи присвоили себе титул «богоизбранного»). Нам надо было устранять тысячелетнее отставание в развитии цивилизации – вместо этого в России всегда истово старались придерживаться «древних» ценностей. Царь Петр Первый много сделал для того, чтобы если не ликвидировать, то существенно сократить отставание – по крайней мере, в том, что требовалось для обеспечения военных побед и торгово-промышленного развития. И ценой жизней четверти населения страны он достиг серьезнейших сдвигов. Отставание сократилось в целом по уровню цивилизованности лет до ста – до двухсот, в промышленной технологии – до нескольких лет или до нескольких десятков, смотря по чему судить; в философии, науках, искусствах и народном образовании – от нескольких десятков до двухсот лет. Рывок действительно получился колоссальный, однако до изменения характера и ментальности русского человека дело не дошло. По этим параметрам мы остались верны «древним» образцам. Внутренней самодисциплинирующей воли, обязывающей к самоизбранным целеустремленным действиям и ответственности за собственную судьбу, в массах так и не возникло. Более девяноста процентов населения были крестьянами-полурабами. Их приучили делать то, что прикажет барин, а в области мечтаний о лучшей участи они надеялись не на свои силы, а на волю и доброту батюшки-царя.

Примерно с таким сознанием народ и пришел к октябрьскому перевороту 1917 года. Казалось бы, еще в феврале того же года покончили с самодержавием, но нет – уже с 1918 года оно полностью восстановилось при Ленине, а при Сталине стало даже более абсолютным, чем при любом из российских царей. Неважно, что большевики Ленин и Сталин были нединастийными монархами – от этого их власть меньше не делалась. Все равно полностью разоруженный народ попал в полную зависимость от терроризующей его вооруженной власти. И вот с этим народом, подавленным в любых своих стремлениях к свободе, но воодушевленным химерой освобождения, «когда будет построен коммунизм», большевистские властители намерились впервые в Российской истории не только догнать Запад, но и перегнать в течение трех-четырех пятилеток. И снова, как при Петре, были достигнуты впечатляющие крупномасштабные сдвиги в промышленности и организации общества. И снова ценой колоссальных людских потерь. На изготовление современных вооружений ресурсов и новых технологий почти хватало, но более – почти ни на что. После начала войны, развязанной Гитлером и Сталиным, более половины предприятий, работающих на военных, очень скоро оказались на территориях, оккупированных немцами. Правда, многие из них были эвакуированы в восточные районы страны, но прежде чем они смогли заработать на новом месте, снабжение армии крайне оскудело. Тут как нельзя кстати пришлись поставки союзников – американцев и англичан. Но даже при этих поставках положение было близким к катастрофе. Немцы же никогда не испытывали недостатка в оружии и боеприпасах. Это тоже предопределяло рост числа убитых советских солдат, прекрасно сочетаясь с последствиями потери управления войсками и с директивами высшего командования, не соответствующими действительному положению вещей на театре военных действий. Так-то вот – взнос за взносом – формировался кошмарный список потерь величиной в четырнадцать с лишним миллионов человек на фронтах и еще порядка двадцати шести миллионов человек гражданского населения (с помощью голода, бомбежек, болезней, карательных действий и своих органов и органов противника).

Сталин всегда умел управляться со статистикой по своему усмотрению. Если ее данные его не устраивали, он их подправлял – таково было общее правило, оно касалось не только потерь – и даже не столько потерь, сколько успехов – они, как правило, умножались на коэффициент больше единицы. Когда статистика не оправдывала ожиданий вождя, плохо становилось не ему, а статистике. Народ, конечно, безмолвствовал и, многого не зная, бедствовал, но терпел. И так полюбил себя за свое терпение, что окрасил память о своем пребывании в недрах сталинской эпохи сладкими воспоминаниями о том, что тогда был ПОРЯДОК и тогда ВСЁ БЫЛО. Да, прав был Чехов, говоря о себе, что по каплям выдавливает из себя раба. Но он-то хоть понимал, что надо выдавливать, и делал это. Большинство же советских людей даже не ставили перед собой подобной задачи и через сто лет после Чехова, когда за попытку ее решения уже не сажали, не ссылали и не расстреливали. Правильно предупреждал в «Агни-йоге» Учитель Елены Ивановны Рерих, что психическая инерция – самая большая. После перестройки зависимость обывателей от старой партхозноменклатуры – главного детища Иосифа Сталина – не уменьшилась, хотя номенклатура стала наглей и вела себя уже совсем безбоязненно. В этой части план Андропова вполне осуществился. Капиталисты от компартии, в каком бы новом обличье они теперь ни выступали, вышли на новую, более высокую орбиту личного обогащения. Но, став собственниками общенародного состояния, они напрочь похоронили другую, притом главную часть Андроповской программы – вернуться с умноженными «капиталами партии» обратно в родной коммунизм. Хоть в этом России повезло, что теперь стало возможно догонять и перегонять Запад не только в производстве ракет, торпед, истребителей, танков, атомных подводных лодок, но и в возможностях нормально жить за счет трудов праведных каждому, кто работает, в первую очередь на себя – лишь потом на государство, причем главным образом – не на военное министерство, не на милитаризм. Но, пожалуй, на это и двадцати лет не хватит, может, даже пятидесяти будет мало. – «Значит, до той поры никак не дожить», – подытожил Михаил.

Глава 24

Михаил отвалил в байдарке от берега около полудня. Ближние пороги, которые уже видел, он проскочил сходу. Дальше потянулись довольно спокойные плесы. Грести было приятно и легко. Он уже больше не старался притормаживать, искусственно сдерживая скорость, и напрочь выбросил из головы мысли о том, догонять или не догонять Галину компанию. Теперь им управляло одно желание – поскорей вернуться к Марине. Специально догонять Галю, чтобы еще раз заполучить ее к себе в постель, он определенно не собирался, а что случится, если все-таки догонит, его почему-то не заботило. Даже после проведенной с ней ночи и знакомства со всеми прелестями ее тела и поведения домогаться близости ему не хотелось, как, собственно, и до того. Хороша была дамочка – ничего не скажешь, но чтобы из-за неожиданного успеха у нее в его душу впорхнула новая неуёмная страсть к молодице – нет, не вспорхнула. Слава Богу, он этого не допустил, постоянно помня о Марине. Правда, сугубо покаянного настроения у него пока не появилось, хотя, возможно, и зря. А причиной тому должно быть было радостное чувство оттого, что ни в какую зависимость от Гали – сексуальную или не сексуальную – он не попал.

Михаил изредка приставал к берегу для просмотра очередных порогов, потом снова подолгу размеренно греб, откладывая весло только для того, чтобы поснимать. Все на Реке было спокойно, ничто новое, казалось, и не могло здесь произойти, но, выйдя из-за поворота на очередной плес, Михаил прямо-таки обомлел от неожиданности. Метрах в двухстах, забредя в поток с берега, спокойно пил воду лось. Михаил приближался к нему, не шевелясь, подносимый только течением, и думал, испугается ли его сохатый, прежде чем можно будет его поснимать. Мысль о стрельбе даже не возникла. Хотелось одного – чтобы лось вообще никуда не уходил, прежде чем вволю не напьется. Лось вскинул голову с короной из двух громадных зубчатых лопат и повернул ее, всматриваясь в приближавшийся по воде предмет. С его подбородка, погруженного во время питья в поток, стекала струйка воды. Байдарку Михаила проносило мимо зверя метрах в двадцати пяти. Лось поворачивал только голову, но с места не сходил. Его могучее, как у литого монумента, тело оставалось неподвижным. Только вода, налетая на него, отклонялась в стороны косыми усами, как от глыбы, попавшей в русло. Уже миновав зверя, Михаил вспомнил о фотоаппарате и оглянулся назад. Лось, проводив его взглядом, снова опустил голову в воду. Здесь была его тайга, его Река. Он был уверен в своей мощи и силе, да и как он мог думать иначе, если еще, видимо, не был знаком с человеком, способным с помощью оружия уничтожить всё на своем пути? Уже потом, после того, как лось остался далеко за спиной, Михаил вдруг задал себе вопрос, а как поступили бы мужчины из Галиной компании, если б увидели его? Схватились бы за ружья, повинуясь страху голода, или у них хватило бы ума под конец похода не обременять себя горой мяса, которого все равно не успеют съесть, даже если бы ели в три горла? Остановили бы их женщины – Ира и Галя – как женщины и как люди художественной профессии, которые не могли относиться бездушно к истреблению такой красоты?

Неожиданное беспокойство за возможное поведение Галиных и Ириных компаньонов заставило Михаила улыбнуться. Как он ни старался отодвинуть от себя их заботы, равно как и свои заботы о них, это никак не удавалось. Вот принял близко к сердцу полубедствия посторонних людей, помог им кое-чем и думал,