Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

командующему Балтийским флотом вице-адмиралу А. И. Непенину и Колчаку сослужила службу «молодость и энергичность» обоих флотоводцев[1615].

Начальника ГАУ генерала Маниковского зачастую не только записывают в масоны, но и, например, кандидат исторических наук П. В. Мультатули прочит его задним числом в диктаторы. Действительно, член Государственной Думы И. С. Васильчиков со своим шурином камергером Д. Л. Вяземским и М. И. Терещенко вечером 27 февраля (12 марта) 1917 года попытались убедить Маниковского взять на себя командование в Петрограде. Однако он отклонил это предложение, пояснив, что считает свое вмешательство в происходящие события несвоевременным[1616]. И добавив, что в столицу уже следует генерал Иванов во главе верного батальона Георгиевских кавалеров, которые легко управятся с беспорядками. Реакция генерала Маниковского неудивительна в свете писем начальнику Управления полевого генерал-инспектора артиллерии генерал-майору Е. З. Барсукову за полгода до революции: «Неужели около ГОСУДАРЯ нет такого верного и правдивого слуги, который прямо и открыто доложил [бы] ЕМУ, что так дальше продолжаться не должно. <…> А ведь пожар УЖЕ ГОРИТ, и только слепцы да заведомые враги Царю не видят его…»[1617]. Не говоря уж о том, что подтверждений членству генерала в ордене вольных каменщиков доселе нет[1618].

Звездами первой величины на этом небосклоне все же были главнокомандующие армиями фронтов. Генерал Рузский как военачальник с огромным ресурсом военной власти и кредитом доверия от императора, по косвенным источникам, представлял для заговорщиков большой интерес. 9 (22) февраля 1917 года Рузский будто бы присутствовал на совещании думских лидеров с военными в Петрограде. Встреча проходила тайно в кабинете председателя Государственной Думы Родзянко. На ней было «решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из Ставки, его в районе армии Рузского задержат и заставят отречься»[1619]. Обвинение — серьезнее некуда, правда, из третьих рук, записавших пересказ внефракционным социал-демократом Н. Д. Соколовым слов застрелившегося в том же 1917-м генерала Крымова.

Генерал Брусилов задолго до Первой мировой войны слыл весьма верноподданным, если не подхалимом императора. Точно подкрепляя сплетни о себе, он в апреле 1915 года неоднократно лобызал руку Николая II, посетившего штаб 8-й армии в Самборе[1620]. Брусиловское наступление еще не прогремело на весь мир, а самого Брусилова уже вовсю навещали властители дум и капиталов, в том числе Гучков и Родзянко. По словам современника, «Брусилов был со всеми очень любезен и внимателен и очаровывал всех приезжих своим доброжелательным отношением к совместной работе со всеми общественными и гражданскими учреждениями. Такое его широкое внимание к приезжавшим в армию общественным деятелям и корреспондентам… создало ему при его военных успехах большую рекламу. И по уходе ген[ерала] Иванова это много способствовало выдвижению его на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом…»[1621]. Впрочем, любые возможные договоренности с ним если и заключались, то тайно.

Во главе генералов-заговорщиков принято ставить генерала Алексеева. Кому, как не начальнику штаба Ставки, руководить подготовкой свержения царя в условиях тяжелейшей войны? Хотя можно умерить сарказм и вспомнить, что в конце 1916 года Алексеев высказывался вполне недвусмысленно: «Ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей»[1622].

Между строк этой цитаты угадывается прежде всего смертельная усталость. Не следует забывать о том, что Алексеев был довольно конфликтным военным администратором, непростым во взаимоотношениях с коллегами. Это влияло и на его кадровые решения. Например, трения между генералами Алексеевым и Даниловым не позволили последнему остаться во главе ГУГШ[1623]. В переписке с сыном Алексеев высказывался о других генералах вполне однозначно: «Плохо работал Радко, еще хуже Добророльский, оказавшийся негодным начальником штаба. Иванов обратился за это время совсем в мокрую курицу, Драгом[иров] изнервничался и заменен другим»[1624]. С таким отношением к остальным участникам предполагаемого заговора его условный регент Алексеев вряд ли спелся бы.

С ноября 1916 года начальник штаба Ставки находился на лечении в Севастополе. 7 (20) декабря Николай II телеграфировал ему с заботой: «Надеюсь, южное солнце и воздух восстановляют Ваше здоровье»[1625]. По сведениям Деникина, эмиссары оппозиции вышли на Алексеева именно тогда: «Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета»[1626]. Алексеев подчеркнул недопустимость государственных потрясений в военное время, так как для фронта они станут смертельными.

Наконец, сам Гучков позднее вспоминал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»[1627]. Таким образом, нет ни одного бесспорного доказательства в пользу конспирологической версии заговора. Более того, если задаваться целью обвинить Гучкова в организации февральского переворота, то необходимо объяснить и его поведение за считаные дни до начала беспорядков. Глава ЦВПК «обрабатывал» рабочую группу при Комитете, рассчитывая устроить 14 (27) февраля 1917 года массовую манифестацию, что проследовала бы к Думе и добилась смены правительства на «ответственное» — о смене государственного строя речи не шло. Масштабное мероприятие активно подготавливалось, с крупными тиражами листовок, подготовкой агитаторов, даже раздачей стрелкового вооружения. Казалось бы, факты подготовки революции налицо? Да, но… Нет. Планируемой и тщательно отрепетированной манифестации не состоялось, поскольку Милюков и Родзянко высказались против нее[1628]. Хроника же событий неделю с небольшим спустя не сохранила столь же явных следов их подготовки тем же Гучковым. Вернее, исследователь С. В. Куликов указывает на них с отсылкой к мемуарам меньшевика Н. И. Иорданского: «Утром 27 февраля, в решающий день Февральской революции, именно руководители ЦВПК инициировали восстание запасного батальона Волынского полка. Во всяком случае, по сведениям Н. И. Иорданского, выступление волынцев “получило направление от военной организации” А. И. Гучкова, которая хотя и “была недостаточно оформлена, не закончена, не приготовлена к повстанческой борьбе, связана только с одиночками и мелкими солдатскими кружками”, однако “общая наметка первоначальных операций, несомненно, могла быть известна и той небольшой части солдат, которая уже находилась в сношениях с заговорщиками и которая имела возможность тайно получить указания от руководящей группы, из осторожности державшейся в тени”»[1629]. Правда, сам Иорданский оговаривался, что предполагает происхождение восстания из действий неисследованной доселе военной организации, что заговорщики, быть может, спровоцировали первые выступления солдат петроградского гарнизона[1630]. Последнее допущение вкупе с оговоркой С. В. Куликов в своем исследовании оставил за рамками цитаты. Сложно счесть данное свидетельство убедительным аргументом, если, конечно, не превращать его оценку в