Романески - Ален Роб-Грийе

не находит в нем ничего, что требовалось бы подправить, напротив, он считает, что статья написана воистину в духе писательского братства и является искренней данью уважения и восхищения таланту Симона.

В статье я, в частности, рассказываю историю своего знакомства с Симоном.

В аббатстве Руаймон, где я исполнял в то время какие-то временные обязанности, один очень юный молодой человек, уже тогда, в те далекие времена, внушавший определенные подозрения, чудаковатый и смешной, однако же и сам не страдавший недостатком юмора и способностей вытворять всякие шалости, Жан-Эдерн Алье, которого незадолго до того поручил моим заботам его отец-генерал (так как подросток еще не достиг надлежащего возраста, чтобы жить под величественными апокрифическими сводами), так вот, этот Жан-Эдерн передает мне рукопись „Ветра“, который должен был выйти в издательстве „Кальманн-Леви“. Я прочитываю книгу за один присест, буквально проглатываю ее и прихожу в восторг. Я прошу свести меня с ее автором, о котором я ровным счетом ничего не знаю. Наша встреча состоялась на улице Бернара Палисси очень скоро, в кабинете Жерома Линдона, которому я сразу по прочтении передал этот превосходный текст и чье мнение об этом произведении полностью совпало с моим.

Мы хором выражаем восхищение этому почти незнакомцу и горько сожалеем о том, что его книги в течение какого-то времени уже выходят под фирменной обложкой издателя, похоже, не слишком пригодного для этой цели. Симон в ответ замечает, что договор все же есть договор. Заговорив более подробно о его романе, я задаю Симону вопрос, прямо-таки обжигающий мне губы, почему в конце этого повествования, описывающего потрясающе напряженный ход событий, несущихся стремительно, словно увлекаемых непрозрачным, непроницаемым потоком, порожденным ураганом, непременно нужно упасть с этой высоты, испытать разочарование, чтобы читать длинные и нудные разъяснительные пассажи, бесполезные, пресные и бесцветные, вставленные как некие абсурдные страховочные перила или поручни поперек этого неукротимого, бурного и неотвратимого потока? Клод Симон, не колеблясь, отвечает, что эти главы были добавлены постфактум, что — с его собственной точки зрения — они не являются составной частью самой работы, но что он вынужден (чтобы успокоить Кальмана) немного логически обосновать свое повествование в конце этой бешеной гонки; а не сделай он этого, издатель отказался бы издавать книгу. „Ну что же, — говорим мы с Жеромом, — прекрасно! Вы убираете эти добавки, искажающие, обезображивающие ваше произведение, ваш издатель отказывается от публикации, и вы приходите к нам“.

В конце концов все эти „военные хитрости“ оказались бесполезными, вернее, ненужными, так как Линдон очень вовремя и очень кстати обнаружил, что заключенный ранее писателем договор с издательством „Сажиттер“ делал недействительным его же договор с Кальманном-Леви. Итак, „Ветер“ вышел в „Минюи“, разумеется, без нормализаторских вставок, не имевших более никаких причин и никакого права на существование А моя статья появилась в „Пари-Матч“. Мне сейчас же звонит растерянный, потерявший голову, почти обезумевший Линдон и принимается сурово мне выговаривать, так как Клод пришел в ярость из-за того, что я рассказал эту историю, и хочет направить в газету гневное опровержение и т. д.

Я, как говорится, спускаюсь с облаков, я поражен и разочарован, я лепечу: „Но, Жером, ты припоминаешь тот разговор у тебя в кабинете об этих вставных пассажах? Ты помнишь, что мы оба посоветовали ему снять их? Убрать их совершенно, полностью?“ — „Клод Симон уверяет, — отвечает мне Линдон, — что речь шла вовсе не о многих главах, а всего лишь об одной“29. „Прекрасно, — говорю я, — но все равно я не понимаю, что это меняет. Ты должен был бы посоветовать ему сделать усилие и хорошенько поразмыслить вот над чем: если он опубликует письмо с уточнениями и поправками и будет в нем громко кричать о том, что лишние разъяснительные фрагменты, впоследствии снятые из книги, были объединены в одну-единственную главу, он совершит большую глупость, потому что привлечет внимание к данному факту своей биографии и всем станет ясно, что это его больное место, хотя никто не собирался бросать на него тень, и при прочтении моей статьи никто и не воспринял сию историю как факт, компрометирующий его, напротив, все сочли статью — за исключением самого Симона — хвалебной, быть может, даже чересчур хвалебной“.

В конце концов Жерому Линдону удалось, правда не без труда, облегчить страдания Симона, так сказать, зализать его раны. И я больше не слышу пересудов об этом деле, об этой истории никто не вспоминает. На протяжении двух лет мне ни разу не удалось встретиться лицом к лицу с моим вспыльчивым коллегой. Я много путешествую, он тоже, особенно после присуждения ему Нобелевской премии. Во Франции мы оба предпочитаем жить в провинции, а не в столице. Но вот однажды нас сводит вместе случай, и происходит это на обеде в честь Нью-Йоркского университета, устроенном Томом Бишопом в Париже. Как только Клод входит в зал, я устремляюсь к нему с распростертыми объятиями, отринув все обиды, чистосердечно, с самыми лучшими намерениями. Он сначала вроде бы хочет уклониться от встречи, колеблется, стоит ли вообще узнавать меня или пройти мимо, словно не заметив, но потом делает вид, будто внезапно узнал меня, и коротко бросает: „Ах да! Автор „Ветра“, не так ли?“ Словно я когда-либо похвалялся тем, что именно я являюсь истинным создателем его книги! В ту минуту я находился в компании Натали Саррот, которой был вынужден растолковать суть этой колкости и рассказать об изначальных причинах нашей размолвки, в результате чего Симон так „сердечно“ повернулся ко мне спиной, пустив свою отравленную стрелу. И тогда Натали сказала мне своим нежным, пленительным голоском, с этой своей вечной полуулыбочкой на губах, о которой никогда не знаешь, что и подумать: то ли эта улыбка сулит снисхождение и прощение, то ли под ней скрывается кошмарная жестокость, — так вот, Натали сказала, что, вне всякого сомнения, наш чувствительный и сверхобидчивый собрат обдумывал свою коронную фразу все эти два года.

Что за убожество! Хотя я сегодня не более, чем прежде, склонен к горестным жалобам, сетованиям и стенаниям, при воспоминании об этих печальных историйках у меня во рту появляется неприятный привкус горечи. Нет, разумеется, между писателями, которых я так люблю, на которых мы остановили свой выбор, Жером и я, чтобы объединить их в союз под синей звездочкойП3, не было такого единомыслия и такой солидарности, что грезилась мне в снах и мечтах, куда там! Все было далеко не так, как нам хотелось. И однако, это нисколько не умаляет значения их