Романески - Ален Роб-Грийе

склонен полагать, что я, для того чтобы основать новую религию и создать новую Церковь, остановил бы свой выбор на таком сборище еретиков? Но, однако же, вовсе не случайно члены нашей группы, около сорока лет двигавшиеся, кажется, параллельными путями и прошедшие примерно одни и те же этапы эволюции, теперь, словно сговорившись, так сказать, начинают заниматься примерно одинаковыми, близкими по духу „предприятиями“, хотя на сей раз поразительно различными, и суть этих „предприятий“, в которые с такой страстью бросаются мои сотоварищи, состоит в ниспровержении и разрушении такого жанра, как автобиография, а вместе с тем в развенчании всего и вся, в том числе и самих себя.

Как было сказано в предыдущем томе, я родился 21 ноября 1889 года, то есть, если я только не ошибаюсь, в тот самый день, когда добрейший император Бразилии Педро II, либерал, реформатор и противник рабства, так хорошо служивший во благо своей страны в течение полувека правления (не считая нескольких лет регентства, так как он унаследовал корону в возрасте шести лет), лишился трона в результате заговора военных. Его законная наследница, донна Изабелла, графиня дʼЭ, бывшая очень непопулярной и к тому времени уже нашедшая убежище в Нормандии, стала моей крестной матерью и держала меня над купелью в Кемпере, в нашей родовой часовне в соборе (фамилия де Коринт, которую представители нашего семейства носят на протяжении семи столетий, представляет собой искажение на древнегреческий лад старинного названия нашего средневекового ленного владения, нашей вотчины: Кемпер-Корентен). Ален Роб-Грийе рассказывает в своих мемуарах, что в замке Шато дʼЭ в те времена, когда он познакомился с Натали Саррот, еще была роскошная золоченая посуда с гербами дона Педро и именно на этой посуде старые слуги графини Парижской (тоже происходившей из династии Браганса) подавали участникам коллоквиума блюда на завтраках, обедах и ужинах.

В моем номере в отеле „Лютеция“ прямо напротив моей огромной широчайшей кровати, вполне достойной самого СарданапалаП2, висел на стене, притягивая к себе все взоры и затмевая всю окружающую обстановку, великолепный портрет низложенного монарха, уже давно почившего в изгнании, но по-прежнему очень чтимого гражданами молодой республики; дон Педро был изображен восседающим на прекрасном коне, в пышном и роскошном парадном мундире. Проснувшись в тот день после более продолжительной, чем обычно, сиесты, то есть после послеполуденного сна, я уже в который раз опять был поражен и взволнован, ощутив на себе странный, тревожный, завораживающий и диковатый взгляд вороного жеребца, вставшего на дыбы словно на торжественном смотре, чья красивая точеная голова была обращена в мою сторону. Чрезмерно, ненормально ярко блестящий глаз животного почти целиком притягивает к себе внимание зрителя, так как все, что еще изображено на картине, как бы тонет в дымке или некоем подобии сумеречного света, несомненно, из-за того, что краски, коими написаны и тускло поблескивающая черная шкура скакуна, и изукрашенный орденами, аксельбантами и позументами темно-красный мундир императора, и шлем с подбородником и пышным черным султаном, ниспадающим всаднику на лицо, полускрытое в тени, безликое и бесцветное, очень темны и тусклы. Пейзаж, на фоне которого изображен всадник, кстати, плохо различимый, представляет собой нечто вроде поля битвы; видимо, дело происходит в годы юности монарха, вполне вероятно, во время одной из продолжительных войн с Парагваем.

Оказавшись в ванной, я взглянул в зеркало и внимательно осмотрел свои собственные глаза, глубоко посаженные и обычно как бы „утопленные“ в глазницы, и мне показалось, что они у меня тоже слишком ярко блестят и что глазные яблоки как-то ненормально выпучены, быть может, вздуты. Продолжая рассматривать в зеркале свою физиономию, я впервые заметил два маленьких недавно заживших шрама, две параллельно расположенные отметины миндалевидной формы, красновато-коричневого цвета, весьма чувствительные при прикосновении, появившиеся, быть может, из-за того, что ночью меня укусил большой ядовитый паук, представитель одного из подвидов или видов этих насекомых, что в изобилии встречаются в окрестностях города, но в самом городе попадаются все же редко.

Уж не от яда ли, попавшего мне в кровь из крючковатых челюстей этого создания в обмен на горячую кровь, до которой некоторые пауки-птицееды столь большие охотники, что высасывают ее до последней капли из некрупных спящих млекопитающих, вроде зайцев, агути и лис, превращающихся в мумии прямо во сне, погрузился в такое тяжкое оцепенение-отупение мой рассудок, не под его ли действием мои воспоминания о недавних событиях затянуты плотной пеленой похожего на вату вязкого тумана? Я долго плещу себе в лицо холодной водой, увы, не то чтобы холодной, а более чем теплой, и пытаюсь расставить по местам непредвиденные, неожиданные события, которыми была отмечена первая неделя моего пребывания здесь, в этом городе, где ничто не совершается в соответствии с моими тщательно разработанными планами.

Несмотря на то, что встреча с Б. была назначена на совершенно определенный час и час этот был заранее условлен в разговоре по телефону, в ходе которого все принятые меры предосторожности, то есть все условные уловки и оговорки, однако же, ничуть не затуманивали смысла сообщения, оставляя его абсолютно ясным, я так и не встретился с Б., а ведь он должен был передать мне некие „верительные грамоты“ до моего отъезда в Асунсьон. Так как я не имею никакой возможности сейчас с ним связаться, та досадная задержка, что сначала показалась мне просто незначительной помехой, может превратиться в серьезное препятствие, ибо продолжаться она может сколь угодно долго. Через день после моего приезда и водворения в отеле „Лютеция“ (в тот день, когда у меня не состоялась назначенная встреча?), некий так называемый (вероятно, мнимый) профессор-немец подходит ко мне на террасе кафе „Максимилиан“ и заводит со мной разговор. Почти в тот самый миг какая-то чернокожая нищенка, безобразная, словно Квазимодо, протягивает мне две фотографии, на которых запечатлен пляж. На одной из них заснят я сам, среди других посетителей кафе.

Вызывающий у меня безотчетную тревогу тевтон, представившийся под именем Ван де Реевеса, похоже, прекрасно осведомлен о том, кто я такой на самом деле. Я замечаю это слишком поздно, уже в моем номере в „Лютеции“, где у меня возникает ощущение, будто я медленно, но верно скольжу в ловушку с восхитительной, дивной приманкой в виде покорной, свеженькой, словно омытый росой цветок, девушки-подростка; старый сводник-немец утверждает, что эта соблазнительная приманка доводится ему дочерью. А на следующий день я обнаруживаю, что мое излюбленное место на террасе кафе „Максимилиан“ уже занято, и занято моим двойником. Вернувшись в отель, я вижу в книге записей постояльцев, что накануне там снял