Романески - Ален Роб-Грийе

поводу устаревших, потерявших свой смысл литературных понятий. Живое, непосредственное общение с этим революционно настроенным автором, обнаружившийся острый и язвительный ум, а также и юмор быстро убедили меня в том, что мы должны заключить союз и что Новый Роман станет таким образом многогранным, так как пойдет не одной дорогой, а устремится вслед многим предшественникам, ведь Саррот явно была „наследницей“ Пруста, как я сам — Кафки, Бютор — Джойса, а Симон — Фолкнера. Я питал отвращение к любым застывшим догмам, ко всякой стандартной унификации правил, ко всякому обезличиванию, к любым истинам, претендующим на единственность и постоянство, и я считал, что плюрализм мнений должен стать залогом нашего союза. В этом поезде, увозившем нас в Шато-дʼЭ, Натали сказала мне, улыбаясь тому, что я готов примириться с такой разноголосицей мнений и преодолеть такое количество различий и разногласий: „Короче говоря, речь пойдет в общем-то о преступном синдикате!“ Двадцать лет спустя в Нью-Йоркском университете, обращаясь своим мягким, нежным голосом к большой аудитории, состоявшей наполовину из высоколобых интеллектуалов, а наполовину из так называемых „представителей света“, собравшихся, чтобы послушать, что скажем мы в компании с Симоном и Пенже, Натали, по крайней мере, воздала мне должное: она понимала, что ее творчество значительно для всего процесса развития литературы, но считала тогда, что ее произведения обречены на неизвестность, замалчивание, и теперь признала, что они вышли из тени только благодаря тому, что она называла моей энергией и моим оптимизмом.

Безусловно, никогда Новый Роман не был школой или течением, еще в меньшей степени его можно было бы назвать стройной, целостной литературной теорией. Само его существование в качестве некоего объединения писателей с самого начала оспаривалось, и оспаривалось прежде всего теми, кого считают „главными действующими лицами“, то есть вожаками этого движения. Спросите у Бютора, у Пенже, у Дюрас, у Олье, даже у Саррот, являются ли их книги частью литературного явления, именуемого Новым Романом. Никто из них не признает этого без определенных оговорок, почти все тотчас пожелают сделать кое-какие уточнения относительно того, что именно их книги можно причислить к данному явлению лишь условно, а многие из них (не всегда одни и те же, в зависимости от времени) яростно воспротивятся такой классификации и будут полностью отрицать саму возможность соотнесения их творчества с Новым Романом. Я не могу сказать, чтобы это меня когда-либо уж очень беспокоило и расстраивало, как, увы, не могу и сказать, чтобы это меня очень удивляло. И в конечном счете мое упорство, моя дружеская настойчивость одержат верх над их чрезмерной осторожностью, пугливой, недоверчивой, подозрительной и эгоцентричной.

Так как несмотря ни на что вот уже на протяжении доброй трети века специализированные литературные журналы и общедоступные газеты неизменно и упорно объединяют эти имена вокруг моего имени и, говоря о них, рассуждают о Новом Романе (пусть даже для того, чтобы без устали твердить начиная с 50-х годов, что уж на сей раз Новый Роман, во всяком случае, умер!), вот уже в течение трех десятилетий школьные учебники и энциклопедии ставят его как явление на одно из самых видных мест в истории литературы XX века; и хотя враги его всячески поносят, хотя кое-кто сетует на то, что в прошлом у нас существовала настоящая диктатура Нового Романа, все отмечают (часто с досадой и кислым выражением лиц), что с самого начала он оказывал значительное влияние на литературу в целом и продолжает воздействовать на нее по сю пору во всем мире, от Соединенных Штатов до Японии и Китайской Народной Республики, от Швеции до Новой Зеландии, и даже в арабских странах. Нобелевская премия, которой был недавно отмечен Симон и которая могла с тем же успехом увенчать Натали Саррот (но не меня, так как я не обладаю столь респектабельным профилем!), является всего лишь еще одним доказательством (среди множества прочих) того, что сей феномен действительно существует, что сам факт его существования совершенно несомненен и неоспорим и что явление это отныне принадлежит истории.

На самом деле колебания и сомнения тех, кого принято именовать „новыми романистами“, связанные с некоторым нежеланием принимать этот ярлык, коренятся в том, что каждый из них с полным на то основанием и правом отстаивает свою свободу творчества или творческую независимость. Если они и объединились в некое сообщество, то именно потому, что всех их объединял дух постоянного личного поиска новизны, дух индивидуального изобретательства, а также им всем была присуща неистребимая жажда независимости; и изначально именно коренные, глубочайшие отличия этих писателей друг от друга и позволили собрать их вместе. Действительно, этот Новый Роман (произведения о том свидетельствуют) был весьма далек от того, чтобы подчиняться раз и навсегда выработанному канону, соответствовать некоему кодексу письма, налагающего определенные обязательства и устанавливающего определенные запреты, он всегда представлял собой неустанный поиск, и каждый писатель должен был совершить в поисках новых истин свое собственное путешествие, переживать свои собственные приключения, нисколько не заботясь о том, соответствует ли его творчество или нет неким общим для данного сообщества правилам, а также в равной мере и не тревожась о том, чтобы не свернуть самому с избранного им пути, то есть о том, чтобы его творчество оставалось неизменным и развивалось в избранном им когда-то направлении.

Несмотря на часто встречающиеся воинственные формулировки и призывы, в „Эре подозрения“, как и в эссе „За новый роман“ никогда не было догматизма, там ничего не возводили в абсолют и ничего не отвергали, никого не провозглашали наместником Бога на земле и никого не отлучали от новой религии, никого не провозглашали преподавателями новой школы и никого не зачисляли в ученики, там никого не объявляли вожаками и никого не относили к статистам. Что сближает этих одиночек на редких „семейных“ фотографиях, сделанных во время коллоквиумов на улице Бернара Палисси, в Серизи-ла-Саль, в Америке или где-нибудь еще, — так это страсть к исследованию неведомого, вера в необходимость бесконечного поиска новых форм, поиска неотступного, упорного, безоглядного, то есть отказ принимать нормы так называемого „реалистического“ повествования, завещанные нам началом XIX века, те нормы, что еще совсем недавно академическая критика намеревалась утвердить в качестве бессмертного закона.

Кстати, наравне со многими иными вещами, этим объясняется и тот факт, что наши предшественники, чаще других упоминающиеся, близкие по времени или отдаленные (к тем, что уже упомянуты выше, следовало бы добавить Достоевского, Борхеса, Кено, Набокова), представляются столь же несхожими между собой, сколь отличны друг от друга сами „новые романисты“. Так неужели кто-либо всерьез