Романески - Ален Роб-Грийе

что само лицо остается неподвижным, он вновь сосредоточивает свое внимание, глядя поверх зубчатого края газетной страницы, на девушках-подростках с золотистыми телами, продолжающих совершать свои соблазнительные прыжки, издавать свои грудные воркующие звуки и многообещающие крики, деланно-сладострастно изгибаться, корчить жалобные рожицы, кривляться, вроде бы самозабвенно отдаваясь игре, и все это с самым невинным видом, хотя невинность эта, разумеется, притворная, но сымитирована превосходно. Однако де Коринт отныне и впредь всегда остается и будет оставаться настороже, он проявляет осторожность и с подозрением взирает на эти забавы. Если ему и нравится, чтобы очень молоденькие девушки, отданные ему на милость и во власть за пригоршню или несколько пригоршней крузейро, разыгрывали бы перед ним комедию испуганных, простодушных, невинных и наивных дикарок, комедию еще неловкой и неискушенной покорности или даже ломали бы комедию протеста, возмущения и бунта, то он все же предпочитает, чтобы эти „невинные“ создания оказались у него в руках совершенно беззащитными, чтобы они были пленницами в каком-нибудь надежном уединенном местечке, где исход подобных наслаждений обеспечен и гарантирован заранее, вне зависимости от того, была ли жертва подвергнута предварительной „дрессуре“, знакома ли она с жестоким и грубым насилием, с более или менее суровыми видами телесных наказаний, с поркой на козлах, с дыбой, со стяжными обручами и веревочками (с принуждением и наказаниями, кстати, предпочтительно как можно более продолжительными).

Хотя здесь, в Бразилии, продается и покупается все, хотя здесь на местном „рынке“ можно приобрести все что душе угодно, при условии, что вы согласны заплатить за товар истинную цену, не скупясь, все же эту страну нельзя назвать настоящим раем для фантазмов подобного рода, так как здесь слишком велика свобода сексуального поведения, слишком вольные нравы. Зато суровая Япония и вообще весь Дальний Восток весьма благоприятствуют распространению и расцвету подобных явлений, там утехам можно предаваться в полной мере, причем нет необходимости использовать для этой цели только „военные трофеи“. Унижающие человеческое достоинство наказания, причиняющие боль оковы, неудобные, изысканно-вычурные и мучительные позы являются там частью традиционного воспитания маленьких девочек, и те с раннего детства приучаются стойко переносить все неудобства и мучения, учатся держаться при этом грациозно, изящно и красиво, а затем и придавать подобным испытаниям особое очарование, расцвечивая их красками собственной фантазии и экстаза. После того, как к фильму „Трансъевропейский экспресс“ пришел шумный зрительский успех, я познакомился с одной его восторженной поклонницей, юной девицей смешанной крови, наполовину вьетнамкой по происхождению, которая, по ее признанию, была вынуждена расстаться со своим „милым дружком“, американцем (одним известным актером), потому что он наотрез отказывался привязывать ее к ложу любви в позе распятия на кресте Святого Андрея, хотя это ложе и было снабжено у них весьма волнующими воображение медными перекладинами; молодой человек приходил в ужас от ее просьб и не мог скрыть своего отвращения к развлеченьям подобного рода.

В конце одной кинематографической экспедиции, имевшей целью „ориентировку на местности“ (на этот раз у нас не было времени для удовольствий особого рода), экспедиции, приведшей нас той весной девяностого года из Макао в Куала-Лумпур, по чистой и отчасти даже забавной случайности, объективной, из числа тех, что встречаются в нашей жизни каждый день и на каждом шагу, я оказался в старом добром отеле „Континенталь“ в Сайгоне. Я брожу по гостиным, обставленным в „колониальном стиле“, видимо восстановленным в первоначальном виде, в духе „добрых старых времен“, в перерыве между рабочими заседаниями, вместе с моим ассистентом, существом очень юным, но талантливым, даже гениальным, из тех, кого принято называть молодыми дарованиями, и вот во время этих блужданий мне попадается на глаза забытый кем-то номер „Франс суар“ почти двухмесячной давности, уже зачитанный до дыр и превратившийся в лохмотья, где прямо в центре страницы под безобразной, разорванной фотографией красуется большое интервью с Маргерит Дюрас. На вопрос журналиста о Новом Романе она отвечает, разумеется (как и все уважающие себя „новые романисты“), что у нее нет и не может быть ничего общего с этой группой. И она добавляет: „Роб-Грийе захотел завербовать меня в свои ряды после выхода в свет „Модерато кантабиле“. Когда он увидел, что книга глубока и необычна, что она раздвигает прежние границы и имеет успех, выходящий за рамки обычного успеха, он пожелал воспользоваться удобным случаем, чтобы извлечь из моей книги кое-какую выгоду для Нового Романа“. По поводу этого заявления я не могу удержаться от улыбки. Увы, у великих писателей короткая память. Но все же в данном случае, моя маленькая Маргерит, имеются материальные свидетельства или улики, — исторические, если я осмелюсь так сказать, — представляющие события в несколько ином свете, чем твоя версия.

Так вот, сначала в „Леттр нувель“ появился довольно короткий рассказ, которому предстояло стать началом „Модерато кантабиле“. Я тогда постоянно был начеку, потому что подстерегал любые отчаянно-смелые попытки поиска новизны, сотрясавшие в те благословенные годы наш мирок романистов, я был очень падок на такие штучки и тотчас заметил, что там на твоих торопливо начертанных страницах, в самой манере и форме повествования тоже присутствует та прекрасная разрушительная сила, готовая ниспровергнуть все и вся, что уже стала предметом пристального изучения для нас, людей, сотрудничавших с издательством „Минюи“. Прости, что я сравниваю тебя с другими, о ты, несравненная и несравнимая! (Но ты была в то время вся преисполнена чувства внутренней свободы, ты была такая легкая в общении, такая приветливая, дружелюбная, чуточку забавная, такая восприимчивая к новизне, и ты тогда в гораздо меньшей степени опасалась сопоставлений и сравнений с нами, потому что ты без всяких сомнений и колебаний вскоре стала отправляться в турне с публичными лекциями в составе трио с Натали Саррот и с твоим покорным слугой, по Бельгии и Англии.)

Итак, я подал тебе идею продолжить эту историю (предварительно посоветовав убрать, быть может, некоторые простодушные, наивные подробности в духе „крика души“, если они не показались тебе абсолютно необходимыми) и отдать книгу в издательство „Минюи“, где ей самое место, определенное, так сказать, природой. Так и было сделано. И этот роман, „Модерато кантабиле“, ознаменовал собой поворот в твоем творчестве в сторону модернизма. Но не слишком ли затруднительно в подобных условиях утверждать, что я будто бы ждал, когда к роману придет успех, чтобы заинтересоваться им? Что же касается твоего выходящего за все мыслимые рамки успеха, твоего „прорыва“, из которого ты извлекла большую для себя пользу (и в котором, кстати, издательство „Минюи“, возможно, сыграло свою роль, так что ты отчасти и ему обязана успехом), то все же