Романески - Ален Роб-Грийе

творчества, это нисколько не повредило их произведениям, ибо они ничего не потеряли, не стали хуже. В произведениях Клода Симона нет ни малейших следов мелочности, низости и слабости, точно так же, как нет и следов сухости, черствости, скудости мыслей, суровости, резкости и хищной холодности в творениях Маргерит Дюрас. Но вряд ли можно без большого труда обнаружить поразительное, ошеломляющее величие „Тетралогии“ или „Тристана“ в частной жизни Рихарда Вагнера. (И одному Господу известно, какие воспоминания о себе я мог оставить там и сям, сам того не подозревая, созданию какого собственного образа и какого представления о себе я мог бы способствовать.)

Нет, благородство или даже способность быть кому-либо благодарным вовсе не представляются, в общем и целом, качествами, сочетающимися и неразрывно связанными с талантом. Конечно, встречаются и исключения. Сартр, без сомнения, был одним из таких исключений; некоторая слабохарактерность этого гения была всего лишь отражением горячего желания проявить к собеседнику максимум понимания и общаться с ним как можно любезнее. Во всяком случае, внутри этой группы (как бы там ни было, все же нерушимой!), что называют Новым Романом, если я и не претендую на звание человека, вызывавшего наибольшую зависть у моих дорогих собратьев, то, возможно, я, по крайней мере, могу претендовать на титул того, кого члены группы более всего опасались, кому более всего не доверяли, можно даже сказать, на титул самого „ненавистного“ (не всегда, но иногда), на титул человека, всегда подозреваемого в каких-то самых хитрых кознях, в каких-то черных замыслах, в самых ловких и запутанных махинациях, прежде всего из-за той роли — реальной или предполагаемой, — что я вроде бы играл при издателе, при этом извечном враге всех писателей (воспринимаемом именно таковым в силу атавистических представлений), а также и из-за очень неадекватного, не соответствующего действительности звания „главы направления“, коим меня давным-давно наградили газетные болтуны и сплетники.

По данному вопросу, признаем очевидное, я понимаю причину раздражения тех, с кем мы были на равных. Вполне возможно, они мне не прощали тогда и не простили никогда то, что я делал для них, то есть не простили мне моей вольной или невольной кропотливой, тщательной работы по созданию, так сказать, по материализации литературного движения (как еще говорят, школы, или направления), которое наложило свой отпечаток на добрую четверть века, несмотря на то, что „заинтересованные“ лица признавали сам факт его существования только скрепя сердце, в лучшем случае сквозь зубы, хотя в глубине души они и сознавали, что не один я извлекаю из него пользу, но и они сами тоже.

Что касается меня, то я хочу еще раз повторить здесь, и не просто повторить, а подчеркнуть, как мне несказанно повезло в том, что я встретился с Жеромом Линдоном, что он так быстро принял и перенял мои литературные вкусы, что в издательстве „Минюи“ стали соглашаться с моим выбором. Но, однако же, не забудем, что Линдон еще до знакомства со мной опубликовал „Моллоя“. И именно по его инициативе в издательстве была предпринята попытка, первая и единственная попытка создания коллективного труда Нового Романа, нашего „Словаря“.

Нет ничего удивительного в том, что сама идея подобного издания принадлежала Линдону. С отроческих лет питая пристрастие ко всевозможным словарям (я, кстати, разделял и до сих пор разделяю эту склонность к „энциклопедизму“), Жером однажды, в самый тяжелый, черный для издательства период, во время одной из своих продолжительных воскресных прогулок по Парижу, случайно встретил некоего полковника в отставке, водившего по узким улочкам и проходным дворам когорту любителей старины, больших охотников до различных следов, оставленных на лике города историей, и до призраков прошлого. Линдон присоединился к этой экскурсии, ведомой опытным гидом, и на этот раз он был вынужден несколько умерить „рвение“ своих длинных ног. (Случалось, правда редко, что я в прошлом тоже выражал желание сопровождать Жерома в его утомительном, нет, даже изнуряющем марафоне, так вот, я в таких случаях был вынужден бежать мелкой рысью в нескольких шагах позади него, а он постоянно оборачивался ко мне и, не замедляя своего обычного шага, выкрикивал мне какие-то постулаты и вопросы, ведя на ходу дискуссию на различные литературные темы, из которой я улавливал лишь какие-то жалкие обрывки, да и то все хуже и хуже, по мере того как отставал от моего „собеседника“.) В тот же день, когда Линдон совершил познавательный обход Парижа под предводительством полковника Иллере, вечером, он уже приступил к работе над первым томом книги под названием „Вызывание духа старого Парижа“, прообраза огромнейшего „Исторического словаря“, в значительной мере поспособствовавшего тому, что финансовое положение Жерома улучшилось и издательству удалось избежать весьма реально грозившего ему краха.

Наше же „новороманное предприятие“ преследовало цель более скромную: мы хотели расположить в алфавитном порядке все термины, бывшие в употреблении у всевластных и всемогущих критиков в „больших“, то есть многотиражных парижских газетах и еженедельниках, и дать им точные и емкие определения, которые разоблачили бы идеологию наших противников, скрывающуюся под невинной маской так называемой „естественности и простоты“. Заседания нашего кружка происходили на дому у Жерома, в его большой квартире на бульваре Aparo. Каждый приходил туда со статьей или статьями, которые ему было поручено написать на предыдущем заседании, и мы принимались обсуждать и взвешивать до мельчайших подробностей все логические выводы наших толкований терминов; дискуссия бывала общей, напряженной и серьезной, ибо мы осознавали всю важность поставленной перед нами задачи и проявляли максимум благоразумия.

Но в дело было вовлечено слишком много народу. Помимо романистов — членов нашей группы, мы призвали на помощь еще и целую плеяду эссеистов, причем приверженность некоторых из них к модернизму была далеко не очевидна. За исключением Ролана Барта и его друга Бернара Дорта, большого поклонника и последователя Брехта, стоявших на более или менее сходных с нашими позициях и поддерживавших нас, на заседания являлись Бернар Пенго, Жан Пуийон, Марта Робер, Мишель де МʼЮзан и многие-многие другие, так что было просто невозможно разработать и согласовать самые краткие тексты — истолкования терминов, которые могли бы удовлетворить всех. После бесконечных споров Барт предложил, чтобы каждая статья словаря была подписана фамилией ее составителя. Нам пришлось очень быстро признать, что большинство основополагающих терминов, достаточно нейтральных, бесцветных, неэкспрессивных, терминов, чью тайную лживость мы и хотели разоблачить, допускало и даже предполагало множество отдельных дефиниций, причем количество подобных истолкований могло быть равным числу активных „соучастников“ данного проекта. Вскоре, потонув в море противоречащих один другому текстов, мы отказались от нашего прекрасного, но несбыточного, химерического эксперимента. Барт