Романески - Ален Роб-Грийе

Кроме того, что это наше недоношенное и нерожденное детище, несмотря ни на что позволило каждому из нас сделать несомненные успехи в „просветлении собственных мыслей“, то есть в выработке для самого себя каких-то определений и градаций, основная и чисто практическая польза работы над ним состояла в том, что мы были вынуждены признать печальную и жестокую (возбуждающую?) очевидность: мы не созданы для работы над коллективными произведениями, нет, мы все суть личности, индивидуумы, а потому каждому из нас и предопределено совершать одиночное плавание. Издательство „Минюи“ было для всех нас на протяжении двух десятилетий творческой лихорадки неким пространством, где царила созидательная свобода, интенсивная, пробуждающая к творчеству, хотя и ни в чем не ограничивающая личность, свобода, остававшаяся и личной свободой. Не будь Жерома Линдона и его воинственно настроенного, очень „боеспособного“ издательского дома, одному Богу известно, какие ничтожные, малозначительные и смехотворно-пояснительные главки я был бы способен добавить к моим резким, неровным, порожденным галлюцинациям и вызывающим галлюцинации, ошарашивающим небольшим работам, из-за бесконечной усталости от бесполезной борьбы, даже из-за отвращения к ней, чтобы потрафить вкусам какого-нибудь из „великих издателей“, крайне озабоченного тем, чтобы сделать эти работы более „доступными для понимания“.

Кстати, я не нахожу ничего случайного и в том, что начиная с „Модерато“ и „Ветра“, то есть со времени прихода в „Минюи“, Симон, как и Дюрас, все более полно раскрывались от книги к книге, следуя каждый своим путем, совершенствовались, чтобы достичь такого ослепительного блеска и такого оглушительного успеха, даже в произведениях, которые Дюрас отдавала, так сказать, на сторону, то есть публиковала не в „Минюи“, а в других издательствах, например, „Послеполуденный отдых господина Андемаса“ или „Очарование Лолы Валери Штайн“. Да, я всегда отказывался называть наше литературное движение „школой“ или „направлением“, потому что каждый из нас действительно шел своей собственной и одинокой дорогой, единственной и „несравненной“. И все же это и в самом деле была своеобразная школа — школа свободы.

Почему бы не признать (что в этом постыдного?), что, несмотря на наши разногласия и нашу непохожесть, в нашем сообществе существовала прекрасная возможность для взаимодействия и взаимовлияния? Как мне представляется, я сам испытал на себе подспудное влияние Робера Пенже, у которого я читал каждую написанную им страницу с чувством благоговейного восхищения, изумленного соприкосновения с чем-то прекрасным, переходящего в откровенный ликующий восторг, начиная с того самого „Маю, или Материал“, который сначала вышел у Лаффона в 1950 году и о котором издательству „Минюи“ сообщил Сэмюел Беккет, того самого „Маю“, что еще и сегодня представляется мне работой, фантастически, сказочно опередившей и превзошедшей все иные теоретические размышления и анализы, хотя сам Робер с таким пылом и жаром отрицает применение термина „теория“ к своему детищу. Теоретик? Нет, только не теоретик! Да нет же, напротив, именно теоретик, как Дидро, как Флобер, как Пруст, как Малларме, ни больше, ни меньше.

Намеренное умолчание и всяческие недомолвки по данному поводу происходят из-за некоторого недоразумения: тот, кто слышит слово „теория“, понимает его как „догматизм“. Хотя нет ничего более подвижного, непостоянного, изменчивого, обуреваемого жаждой исследования и познания, чем истинно теоретический ум, постоянно подвергающий сомнению уже приобретенные знания и опыт, постоянно открытый для восприятия нового, направленный в сторону вероятных в будущем открытий, в особенности в области фундаментальных научных исследований. Что же касается страхов оказаться „завербованным под знамена“ какого-нибудь нормализаторского поветрия (как захотел поступить наш Рикарду в своем „ОПА“ о Новом РоманеП4), то они вполне понятны и естественны, это нечто само собой разумеющееся, потому что каждый из нас гордится прежде всего своей непохожестью на других, гордится своей непримиримостью и несовместимостью со всем остальным мирозданием.

Но мне кажется, что более пылкая, вновь ожившая вера в гений Великого Архитектора, в гений Создателя могла бы возвысить нас над всеми малодушными подозрениями и трусливыми поисками чьего-либо покровительства. Разве Иоанн Креститель и Иисус не приветствовали всегда друг друга, не оказывали взаимных почестей, не окрестили друг друга? Нельзя забывать о том, что внутри некоего сообщества, состоящего из множества отдельных лиц, успех, выпавший на долю одного, отраженным светом озаряет и других. И когда мы видим в нашем товарище по совместной борьбе неудобного соперника, несправедливо щедро обласканного фортуной, или, напротив, видим в нем коварного врага, пытающегося присвоить себе нашу славу, не означает ли это, что мы не понимаем своих собственных интересов, не так ли?

В моей разнесчастной статье в „Пари-Матч“ было нечто такое, что могло бы поразить кавалериста Симона: я там приводил некие свидетельские показания, касающиеся его особы, данные с легким сердцем, без долгих и мучительных размышлений, быть может, даже вымышленные, одного офицера, у которого он предположительно служил под началом некоего подполковника Анри де Коринта, вроде бы, правда, не имевшего никакой возможности скакать по дорогам Фландрии в июне 1940 года, потому что в ходе предыдущего конфликта, то есть во время Первой мировой войны, он лишился всякой способности держаться в седле из-за того, что героическая и бесполезная кавалерийская атака под Рейхенфельсом навсегда изуродовала ему ногу, в результате чего она перестала сгибаться.

И вот я вновь ощущаю, что моя уверенность в известных мне фактах поколеблена: разве не верхом на коне наносил визиты моему отцу в Бретани граф Анри, тогда, в моем загадочном раннем детстве? В таком случае мне должно быть примерно столько же лет, сколько стукнуло Натали Саррот, или около того? Но даже если принять эту гипотезу, как говорится, в качестве рабочей, то и тогда концы с концами не сходятся, так как прелюбопытнейшие развлечения на псовых охотах в дебрях Уругвая (о которых здесь уже шла речь) происходили после окончания Второй мировой войны.

Констатация одного факта (объективная?) остается несомненной: тонкая серебряная трость с набалдашником из слоновой кости не является в данный момент простым признаком кокетства овеянного славой драгуна. А в это утро полковник де Коринт особенно остро чувствует, как она ему необходима. Несколько осторожных шагов, что он сделал по своей большой комнате, из одного угла в другой, от ванной до центрального окна, показались ему еще более мучительными, чем обычно. Какая-то непонятная, необъяснимая слабость разлилась ночью по всему его телу, и стреляющая, дергающая боль пронизывает снизу вверх его покалеченное бедро при каждом шаге левой ногой, зарождаясь где-то в колене правой ноги в виде легкого покалывания, чтобы завершиться в верхней части бедра настоящим пароксизмом, проходя по тому месту, где когда-то была рана, полученная в результате удара пикой,