Европейская поэзия XIX века - Антология

ПЕСНЯ О РУБАШКЕ[10]

Перевод Э. Багрицкого

От песен, от скользкого пота —В глазах растекается мгла.Работай, работай, работайПчелой, заполняющей соты,Покуда из пальцев с налетаНе выпрыгнет рыбкой игла!..

Швея! Этой ниткой суровойПрошито твое бытие…У лампы твоей бестолковойПоет вдохновенье твое,И в щели проклятого кроваНевидимый месяц течет.

Швея! Отвечай мне, что можетСравниться с дорогой твоей?..И хлеб ежедневно дороже,И голод постылый тревожит,Гниет одинокое ложеПод стужей осенних дождей.

Над белой рубашкой склоняясь,Ты легкою водишь иглой,—Стежков разлетается стаяПод бледной, как месяц, рукой,Меж тем как, стекло потрясая,Норд-ост заливается злой.

Опять воротник и манжеты,Манжеты и вновь воротник…От капли чадящего светаГлаза твои влагой одеты…Опять воротник и манжеты,Манжеты и вновь воротник…

О вы, не узнавшие страхаБездомных осенних ночей!На ваших плечах — не рубаха,А голод и пение швей,Дни, полные ветра и праха,Да темень осенних дождей!

Швея! Ты не помнишь свободы,Склонясь над убогим столом,Не помнишь, как громкие водыЗа солнцем идут напролом,Как в пламени ясной погодыКасатка играет крылом.

Стежки за стежками, без счета,Где нитка тропой залегла;«Работай, работай, работай,—Поет, пролетая, игла,—Чтоб капля последнего потаНа бледные щеки легла!..»

Швея! Ты не знаешь дороги,Не знаешь любви наяву,Как топчут веселые ногиВесеннюю эту траву……Над кровлею месяц убогий,За ставнями ветры ревут…

Швея! За твоею спиноюЛишь сумрак шумит дождевой,Ты медленно бледной рукоюСшиваешь себе для покояХолстину, что сложена вдвое,Рубашку для тьмы гробовой…

Работай, работай, работай,Покуда погода светла,Покуда стежками без счетаИграет, летая, игла.Работай, работай, работай,Покуда не умерла!..

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН

Альфред Теннисон (1809–1892). — Родился в семье священника. Закончил Кембриджский университет. Первые свои поэмы написал еще в годы учения. Первая книга, «Стихи», была издана в 1830 году. Этот сборник подвергся тщательной авторской переработке и был переиздан в 1842 году. В 1850 году А. Теннисон опубликовал книгу элегий «В память А. Г.», которые считаются лучшими его творениями, и получил звание Поэта-лауреата. Книга «Королевские идиллии» (1858) — стилизация средневековых легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола; живя в полном согласии со своим временем, Теннисон написал сентиментальные идиллии, которым идеализация средневековья придает оттенок авторской неудовлетворенности настоящим.

В истории поэзии Теннисон остался как лирический поэт, автор пейзажной лирики, искренней и эмоциональной, и как мастер лирической миниатюры, которую отличает продуманная элегантность и звуковая гармония.

ЛОТОФАГИ[11]

Перевод Г. Кружкова

«Смелей! — он крикнул, указав туда,Откуда шум прибоя доносился.—Нас вынесет приливная вода!»Так экипаж спасенный очутилсяНа берегу, где вечный вечер длилсяИ полный месяц в вышине сиял;Ласкаясь томно, ветерок струился;А водопад дымился и сверкал —И аркой хрусталя над морем застывал.

Страна ручьев! Одни сочились внизКаскадом капель, кружевным узором;Другие через каменный карнизПереливались шумно и с напором;Широкая река предстала взорам;А часть небес была заслоненаВысоким снежным пиком, за которымГорел закат; и на скале соснаРосой летучих брызг была окроплена.

Чарующий закат не остывалНа алом западе; между горамиПросвет открыто видеть позволялЗа долом дол, как в светлой панораме,И пальмы, и низины с камышами,—Казалось, все застыло в той стране!И бледны, с отрешенными очами,Явились Лотофаги в тишине,Задумчиво-грустны, как тени в смутном сне.

В руках они несли пучки цветов,Плоды и стебли — той волшебной силы,Что если кто их брал из моряковИ ел, — то делались ему постылыИ корабли, и моря шум унылый;И если спрашивал о чем-то друг,То голос глухо шел, как из могилы;И сквозь дремоту он глядел вокруг;И музыкой в ушах ему был сердца стук.

Садился он у моря, на песке,Меж солнцем и луной посередине,И родину воображал в тоске,Своих детей, жену; но уж отнынеСтрашился плыть по водяной пустыне,Бороться с бурей, налегать веслом;И что-то говорил еще о сыне…Но эхо вторило ему: «Твой домЗа волнами далек; что вспоминать о нем!»

«Когда луна на полог мне…»

Перевод М. Соковнина

Когда луна на полог мнеПрольет свой луч, я знаю: онУ моря, там, где тих твой сон,Сияньем вспыхнул на стене.

Твой мрамор выступил на свет,Серебряный пожар луныКрадется тихо вдоль стены,Вдоль имени и чисел лет.

Но вот — он уплывает прочь,Как луч на пологе моем.Усталый, я забудусь сном,Пока рассвет не сменит ночь.

Тогда, я знаю: развитаНад морем искристая шаль,А в церкви, там, где спит печаль,Как призрак, светится плита.

ГОДИВА[12]

Перевод И. Бунина

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясьВ толпе народа по мосту, смотрелНа три высоких башни — и в поэмуОблек одну из древних местных былей.

Не мы одни — плод новых дней, последнийПосев Времен, в своем нетерпеливомСтремленье вдаль злословящий Былое,—Не мы одни, с чьих праздных уст не сходятДобро и Зло, сказать имеем право,Что мы народу преданны: Годива,Супруга графа Ковентри, что правилНазад тому почти тысячелетье,Любила свой народ и претерпелаНе меньше нас. Когда налогом тяжкимГраф обложил свой город, и пред замкомС детьми столпились матери, и громкоЗвучали вопли: «Подать нам грозитГолодной смертью!» — в графские покои,Где граф, с своей аршинной бородойИ полсаженной гривою, по залуШагал среди собак, вошла ГодиваИ, рассказав о воплях, повторилаМольбу народа: «Подати грозятГолодной смертью!» Граф от изумленьяРаскрыл глаза. «Но вы за эту сволочьМизинца не уколете!» — сказал он.«Я умереть согласна!» — возразилаЕму Годива. Граф захохотал,Петром и Павлом громко побожился,Потом по бриллиантовой сережкеГодиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем жеМне доказать?» — ответила Годива.И жесткое, как длань Исава, сердцеНе дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф,—По городу нагая — и налогиЯ отменю», — насмешливо кивнул ейИ зашагал среди собак из зала.

Такой ответ сразил Годиву. Мысли,Как вихри, закружились в ней и долгоВели борьбу, пока не победилоИх Состраданье. В Ковентри герольдаТогда она отправила, чтоб городУзнал при трубных звуках о позоре,Назначенном Годиве: только этойЦеною облегчить могла ГодиваЕго удел. Годиву любят, — пусть жеДо полдня ни единая ногаНе ступит за порог и ни единыйНе взглянет глаз на улицу: пусть всеЗатворят двери, спустят в окнах ставниИ в час ее проезда будут дома.

Потом она поспешно подняласьНаверх, в свои покои, расстегнулаОрлов на пряжке пояса — подарокСурового супруга — и на мигЗамедлилась, бледна, как летний месяц,Полузакрытый облачком… Но тотчасТряхнула головой и, уронившиПочти до пят волну волос тяжелых,Одежду быстро сбросила, прокраласьВниз по дубовым лестницам — и вышла,Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,Где уж стоял ее любимый копь,Весь в пурпуре, с червонными гербами.

На нем она пустилась в путь — как Ева,Как гений целомудрия. И замер,Едва дыша от страха, даже воздухВ тех улицах, где ехала она.Разинув пасть, лукаво вслед за неюКосился желоб. Тявканье дворняжкиЕе кидало в краску. Звук подковПугал, как грохот грома. Каждый ставеньБыл полон дыр. Причудливой толпоюШпили домов глазели. Но Годива,Крепясь, все дальше ехала, покаВ готические арки укрепленийНе засияли цветом белоснежнымКусты густой цветущей бузины.

Тогда назад поехала Годива —Как гений целомудрия. Был некто,Чья низость в этот день дала началоПословице: он сделал в ставне щелкуИ уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,Как у него глаза оделись мракомИ вытекли, — да торжествует вечноДобро над злом. Годива же достиглаВ неведении замка — и лишь толькоВошла в свои покои, как ударилИ загудел со всех несметных башенСтозвучный полдень. В мантии, в коронеОна супруга встретила, снялаС народа тяжесть податей — и сталаС тех пор бессмертной в памяти народа.

К ***, ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ «ЖИЗНИ И ПИСЕМ»[13]