Пильпанг - Владимир Петровский

– Понятно. Узлы ослабили, – сказал он. – Помогли. Думали, женщина. Но я вас не виню. Сколько глупости делается вокруг… это не худшая.

Между тем в комнате уже не было ни козла, ни гиганта в шляпе. Грехов подошел к тому месту, где лежал недавно, упав со стула. Повернулся к Татьяне.

И вдруг, словно потеряв равновесие, опустился на колено, схватился руками за все еще лежащий на боку стул, после чего принялся озираться по сторонам. Повертев головой, попробовал встать, но, видно, голова еще кружилась. Он потер лоб рукой.

Татьяна заметила вдруг, что бледная верхняя половина лица, которая делала Грехова непохожим на себя самого и к которой она за это время уже как будто привыкла, приобрела свой обычный цвет. Наблюдая, как он с трудом встает с пола, садится на диван, снова трет лицо, Татьяна ждала и не спешила задавать вопросы, потому что, несмотря на все увиденное и на свою экзотическую профессию, все же оставляла допустимой возможность, что это лишь хитроумный розыгрыш… или что-то подобное.

– Елки-палки, – заговорил, наконец, Грехов. – Что же делать-то?.. На следующем изгибе еще труднее будет. Иди докажи там, что это пин из Пильпанга.

– Докажем, – сказала Татьяна по инерции, привыкнув уже обсуждать то, чего даже и не пыталась понять.

– Да как же ты докажешь!.. – горько воскликнул он. – Ты ж не видела!.. Себя не видела. Мы там все маразматики!.. Не понимаем ни черта. А лет, по виду, не так уж и много. Это он нам все пространство раздолбал!.. Пин этот!..

28

Немного усилив контуры стен полосатой квартиры, Сопеля сразу заметил лежащего на полу человека. Стараясь не смотреть в его сторону, он попробовал идти, оставив виртуальную квартиру в полупризрачном состоянии. Ничего не получалось. Заставить себя двигаться в такой картинке было все равно что пытаться сдвинуть с места какой-нибудь памятник на улице. Многотонная инерция сковывала все движения.

Сопеля усилил полосатые стены. Еще усилил. Уже почти физически ощущая себя в той квартире, он только колоссальным усилием смог оторвать от пола ногу. Но, отдыхая, почувствовал, как нога медленно опускается на место. Чертова программа, подумал он. И, решив при случае заняться доработкой, перевел взгляд на стены, доводя их до нужной отчетливости. Сразу стало легче.

В первой комнате лежал человек. Сопеля осторожно, не вглядываясь, прошел мимо него и мимо того, в третьей комнате. Он шел как тетя, поболтать.

И тут раздался звук – посторонний, откуда-то из глубины этой фиолетово-полосатой гирлянды комнат. Тяжелые, непривычно громкие шаги. Сопеля попятился и прижался спиной к стене. Это страж. Больше некому. «Ну подумаешь, – уговаривал он себя. – Раз – и в кресле. Можно глаза закрыть».

Но шаги были чудовищны. По мере их приближения Сопеля цепенел, все больше уверяясь, что страж не может так топать. Вот сейчас оно покажется из-за угла. Сползая по стене, он не отрывал взгляда от проема, ведущего в коридор.

Шаги, прогрохотав по паркету коридора, зазвучали в комнате, но, кроме звука, ничего не было. Сопеля шарил выпученными от страха глазами по сторонам – нет, только шаги.

И вдруг из противоположной части коридора, куда, судя по звуку, направлялось чудовище, выехал всадник на лошади. Он казался огромным здесь, в квартире, и возвышался до самого потолка. Сопеля замер, открыв рот. Фигура человека в седле устало горбатилась, лошадь тоже шагала опустив голову, без особой прыти.

Они двигались совершенно бесшумно, а их шаги (Сопеля теперь догадался, что это был стук копыт) прогрохотали в противоположном направлении. И все стихло, так же внезапно, как появилось.

Одна мысль еще трепыхалась в Сопелиной голове после пережитого ужаса. Не было этого в программе, думал он. Что угодно могло тут возникнуть, но не лошадь. Значит, это Готманов насорил, экспериментируя. Чертов липовый исследователь, самодеятельный любопытный псих.

Однако тут же, будучи человеком объективно мыслящим (несмотря на недостаток образования), Сопеля подумал, что те же слова можно отнести и к нему самому. Поэтому поднялся с пола и побежал обратно.

Он двигался в том направлении, куда направился звук от лошадиных шагов. Но ничего по пути не встретил. Беспрестанно оглядываясь и думая о том, что он – тетя, бегущая пить чай, добрался до комнаты связи, где сразу, благодаря одному оставленному чипу, возникли прозрачные очертания Готмановской квартиры.

Перенеся на них внимание, Сопеля плавно перетек умом в кресло, ощутив снова реальность привычного мира. Плавная посадка, подумал он, переводя дыхание. Класс. И сказал вслух:

– Мягкая посадка.

Потоцкого в комнате не было, он это сразу заметил, несмотря на уже наступившие сумерки. Потом разглядел Надю – на диване, возле Готманова, в самой темноте.

– А где Грэг? – спросил ее Сопеля.

– Ушел, – ответила Надя слегка надтреснутым от долгого молчания голосом. И добавила, поскольку Сопеля смотрел на нее с выражением бесконечного удивления на лице, такого сильного, что даже темнота не могла его скрыть: – Сказал, что с него хватит. Что надо спасать вас обоих. И что нужны компетентные люди.

– Ай-я-яй, – сказал Сопеля, подумав. Затем подумал еще и добавил, вскочив из кресла: – Ай-я-я-я-яй.

29

Придя, как часто бывало, под утро, Панюрин смог-таки постелить, раздеться, пластом рухнуть на диван… И спал.

Все было тихо и спокойно. Солнце наполняло комнату теплым золотистым светом, в котором медленно и бесшумно плавали несколько мух. Сквозь открытую форточку слышались привычные звуки пробуждавшегося города.

И вдруг что-то незримо изменилось в пространстве. Панюрин застонал и заметался во сне. Где-то там, среди тонких видений, происходило важное и ответственное. Напряжение было огромным. Его схватили.

Собрав силы, он задергался, уже чувствуя, что лежит на диване у себя дома и двинуться еще не может, но вот-вот сможет, вот еще чуть-чуть… еще, еще… еще рывок!..

Панюрин хлопнул руками по простыне, взбрыкнул ногами и не смог сдержать нервный смешок.

– Ну елки-палки! – сказал он вслух, хотя в комнате никого больше не было. – Да что же это такое!..

Он не помнил ничего конкретного, но сон был крайне важным и насыщенным.

Из глубины комнаты на Панюрина смотрел круглыми глазами его кот. В находящуюся на третьем этаже пятиэтажки квартиру он ходил через форточку так же легко, как ходил бы в дверь, поэтому форточку всегда приходилось держать открытой. Кот прыгал туда с дерева, находящегося перед окном.

Он появлялся в квартире когда считал нужным и пожирал все, что мог найти. Наверно, он считал Панюрина старшим (а может, просто большим по размеру) соседом по общежитию, который тоже заходит сюда поесть и отоспаться после уличных подвигов. Панюрин взял его еще котенком, тот быстро вырос и стал самостоятельным.

Сейчас он бесшумно пробежал через комнату и вскочил чуть не на подушку.

– Располагайся, – пробормотал Панюрин, толкнув его рукой с дивана, – вон там.

Внутри у кота при этих словах словно заработал мотоцикл. Это было необъяснимое явление: его можно было гладить, чесать за ухом, добиваясь урчания – все оказывалось бесполезным. Кот сносил ласки, величественно щурясь и не издавая ни звука.

Но иногда, получив пинка, вдруг впадал в блаженное состояние и рокотал всем нутром, как вот сейчас. Чинно, хвост дудкой, он направился в угол, где стояла его корзина.

Панюрин потер ладонью голову. Хотелось спать, несмотря на все это безобразие. Отыскав щекой холодный кусок подушки, он подумал для порядка, не встать ли, а то опять приснится что-нибудь такое… чего доброго. То есть неизвестно что.

И заснул снова.

…Ничто так не доставало его, как обилие всяких бюрократических бумажек и распоряжений. Поэтому он искренне сопереживал Верховному Комиссару Внутренних Войск Президента Александру Руа, заваленному в его же, Панюринском, сне нестерпимым количеством циркуляров и инструкций. Все эти бумаги в той или иной степени касались Игры. Руа просматривал их лично, решая вопрос о дальнейшем применении, а Панюрин мучался, не в силах ни выйти из этого кошмара, ни продолжать смотреть.

Название самой страшной из бумаг было примерно такое: «о недопустимости попыток смешения виртуального пространства Игры с пространством подсознательного знания человека». Комиссар перечитывал ее несколько раз, и жаждавшему отдыха Панюрину она уже после второго прочтения казалась особенно отвратительной. Речь в ней шла о том, что современный искусственный ум достиг совершенства, которое может быть использовано очень немногими из имеющих доступ, а доступ имеют все, и, значит, жди неприятностей.

Панюрин откуда-то знал все это и без Руа, к тому же информация, изложенная неудобоваримым чиновничьим слогом, давалась им обоим с трудом. Но, поняв после многократных прочтений, что именно говорится в документе, оба содрогнулись.