Политическая организация общества и право как явления социальной эволюции. Монография - Сергей Дробышевский

Этнографы конца XIX и XX вв. показали, как это происходило. Классификационная система, обозначения которой распространялись на членов не достигшей уровня цивилизации общины без какого-либо исключения, характеризовала здесь «общую картину социальных отношений»[273]. А именно – то, что коллектив состоял из занимавших в нем неодинаковое положение мужчин и женщин обычно трех поколений, отражавшихся в общественном сознании в целом, как правило, в виде пяти половозрастных подразделений: собственного для всякого конкретного лица, двух младших и двух старших, не все из которых, естественно, были представлены живущими людьми. Образующие коллектив половозрастные группы, выступавшие для его членов как разные классификационные категории, осуществляли специфичные для каждой из них виды деятельности, кооперируя свои усилия с тем, чтобы по возможности лучше удовлетворить нужды участников подобного взаимодействия. «Название любой группы было различным с точки зрения Ego, термины выражали определенный социальный порядок»[274] и прежде всего имеющиеся в обществе производственные отношения[275]. В целом классификационная система служила для того, «чтобы указывать правила поведения, о которых как бы “сигнализируют” сами термины»[276], поскольку «лиц, по отношению к которым Ego ведет себя одинаковым образом, он называет одним и тем же термином… лиц, по отношению к которым Ego ведет себя по-разному, он называет разными терминами»[277]. Для всякого из членов нецивилизованного социального организма классификационная система являлась, таким образом, воплощением закономерностей общественной жизни в его коллективе[278] и, в частности, «формулировкой совокупности производственных отношений»[279], с которыми он должен был сообразовывать свое поведение.

Подобные описания функционирования классификационных систем в состоявших из индивидуальных семей социальных организмах эпохи дикости поразили материалистически мыслящих исследователей конца XIX–XX вв., прекрасно сознававших, что гипотеза Л.Г. Моргана выросла из его убеждения о несовместимости классификационных обозначений с такой социальной структурой. Если классификационные термины казались чужеродным элементом в ней, то вполне логичным было рассматривать их пережитком ушедших в прошлое общественных порядков. Но если классификационная система выражала основные закономерности социальной жизни в общинах, складывающихся из индивидуальных семей, выполняя здесь необходимую для существования общественного целого функцию, то предположение об этой совокупности классификационных обозначений как о пережиточном феномене теряло под собой почву[280].

Естественной реакцией исследователей в сложившемся положении был более пристальный, чем раньше, взгляд на ход моргановских рассуждений, приведших к теоретическим обобщениям, расходившимся с действительностью. Одним из пионеров здесь выступил Ф. Энгельс, сумевший сделать правильный вывод из только начинавших накапливаться этнографических сведений о классификационных системах нецивилизованных обществ. Он привел противоречащую накопленным наукой данным теоретическую схему в соответствие с реальностью, указав в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», что термины, охватываемые классификационными системами не достигших стадии цивилизации народов, – «не какие-то лишь почетные звания, они влекут за собой вполне определенные, весьма серьезные взаимные обязательства, совокупность которых составляет существенную часть общественного строя этих народов»[281].

Если, как было показано многими специалистами, классификационная система формулировала закономерности базировавшегося на существовании индивидуальной семьи социального строя и поэтому не была пережиточно-атавистическим явлением[282], то требовалось объяснить, каким образом у каждого индивида имелся целый ряд «отцов», несколько «матерей», нередко многие десятки «братьев» и «сестер» и т. д. Ведь индивидуальная семья предполагает наличие у человека лишь двух родителей и обычно не больше десятка сиблингов. Поскольку факты гармонии совокупности классификационных обозначений с общественной структурой, где она существовала, были неоспоримы, то оставалось подвергнуть сомнению верность моргановского перевода классификационных терминов на европейские языки, что и было сделано.

Как ранее отмечалось, Л.Г. Морган, пытаясь осуществить перевод, должен был интерпретировать факт, что человек в нецивилизованном обществе именовал любого индивида (как родственника, так и не связанного с ним родством) одинаково в каждой из присутствовавших в социальной структуре групп людей, отличающихся одна от другой по половозрастному составу своих участников. Исследователи осознали, что такие «данные не учат нас», что, скажем, «брат матери зовется отцом», а лишь указывают, «что и брат матери, и отец обозначаются общим термином»[283]. Отсюда был сделан вывод: в обществе, не достигшем стадии цивилизации, так называемая «терминология родства выражает поведение и склонности, а не кровное родство и свойство… Если я называю брата моего отца “отцом”, а сестру матери “матерью”, то делаю это я не потому, что в прошлом они вступали в групповой брак друг с другом, а потому, что мое поведение в отношении братьев отца таково же, что и в отношении моего отца, а они, в свою очередь, относятся ко мне как к сыну»[284].

Первостепенная значимость в нецивилизованном обществе в отличие от цивилизованного подобных обозначений различных половозрастных категорий лиц, детальная разработанность и четкость применения этой терминологии в социальных взаимодействиях были закономерны, поскольку основными подразделениями системы разделения и кооперации производственной и иной деятельности людей являлись именно половозрастные группы. Разумеется, они были и в цивилизованных общественных организмах. Но здесь определяющими само функционирование социального целого общественными объединениями выступали другие корпорации людей, в результате чего правила взаимоотношений половозрастных групп, как и фиксирующие такие нормы термины, необходимо классифицирующие всех людей на мужчин и женщин разных поколений, неизбежно оказывались «в тени» более важных правил и выражающих их понятий.

Придя к выводу, что классификационные системы в ныне функционирующих нецивилизованных обществах – не пережиточное явление и что поэтому на основании классификационных терминов нет возможности конструировать гипотезы об изначальной исторической форме общественного строя и ходе социальной эволюции[285], исследователи оказались вынужденными искать иные пути теоретической интерпретации древнейших общественных порядков и последующего развития человечества[286]. Проанализировав помимо концепции Л.Г. Моргана альтернативные его воззрениям концептуальные модели исторического процесса, в частности антропологию Э.Б. Тейлора, они предприняли попытку разработать новую материалистическую теорию социальной эволюции. В ее формирование внесли значительный вклад Л.Т. Хобхаус, В.Г. Чайлд, Л.А. Уайт, Д.Х. Стюард, У. Голдшмидт, О.Д. Дункан, Г.И. Ленски, М.Х. Фрид, М.Д. Салинз, Р.М. Адамс, М. Харрис, Э.Р. Сервис и ряд других ученых[287]. За последние десятилетия созданные их усилиями научные представления об общественном развитии завоевали признание немалого числа ведущих современных историков, этнографов и археологов.

Сторонники таких взглядов, подобно Л.Г. Моргану, считают, что в основе исторического процесса эволюции человечества с древнейших времен и по сей день лежит совершенствование людьми своего материального производства[288]. Разделяя с Л.Г. Морганом и с марксистами точку зрения, в соответствии с которой уровнем развития производительных сил и производственных отношений общества определяется весь облик социального целого, хотя и выражая это воззрение на языке категорий немарксистской социологии, эти ученые сосредоточили свои усилия прежде всего на установлении специфики экономического строя человечества, существовавшего с момента его возникновения. Имеющиеся в их распоряжении археологические данные неопровержимо свидетельствовали, что древнейшие общественные организмы, во-первых, сильнее, чем более поздние, скованы факторами природного окружения; во-вторых, производят меньшее количество энергии, обслуживающей нужды людей; в-третьих, имеют слабее развитые разделение и кооперацию труда внутри каждого из них и между ними; в-четвертых, менее интенсивно используют физические и интеллектуальные возможности человека для его блага[289]. Вследствие всего этого указанным человеческим коллективам присуща наиболее узкая из известных в истории система удовлетворяемых потребностей людей – и материальных, и духовных. Такие социальные общности, согласно концепции Л.Г. Моргана, естественно, должны быть отнесены к самой древней из эпох существования человечества, т. е. к периоду дикости, а не к периоду варварства.