Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Описание картины наводнения (последняя подчасть отрывка: «Нева всю ночь // Рвалася к морю против бури…» и т. д., строки 73–95), то есть художественная конкретизация предыдущих стихов, – раскрывает общую тему Части первой; этой темой является наводнение, также, как тема Части второй – последствия наводнения. Уровень звучности этих строк (5,01) абсолютно совпадает со звучностью всей Части первой (5,01), что как раз и указывает на их тематическую значимость. Нам остается только поразиться фантастической верности пушкинского поэтического слуха.

Не менее интересен с точки зрения мелодии стиха следующий отрывок: «Осада! приступ! злые волны…» и т. д., строки 96-127. Его уровень звучности – опять же абсолютно! – совпал с общей звучностью всей поэмы, и это говорит о том, что здесь выразилась ее главная проблематика. Графически отрывок делится на три подчасти.

Первая из них стилистически воссоздает картину боя из «Полтавы». Сравните:

Швед, русский – колет, рубит, режет.

Бой барабанный, клики, скрежет,

Гром пушек, топот, ржанье стон,

И смерть и ад со всех сторон.

(«Полтава»)

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревна кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

(«Медный всадник»)

Это именно описание боя. Но не битвы двух враждующий армий, а битвы неумолимой стихии и воздвигнутого наперекор ей города, битвы, в которой побежденными оказываются – жители Петербурга. При всем своем синтаксическом динамизме звучность этой подчасти сравнительно невысока (4,94). А следующая графически выделенная Пушкиным подчасть отрывка звучит еще глуше (4,91):

Народ

Зрит божий гнев и казни ждет.

Увы! все гибнет: кров и пища!

Где будет взять?

Чувства, выраженные этими строками, – оцепенение от ужаса, отчаяние и страх: подорваны сами основы жизни людей. Всему этому открытое звучание соответствовать, конечно, не может. Мотив страданий народа в «Медном всаднике» явно перекликается с мыслью из «Олешкевича»:

Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд —

Допреж высоких кару понесут.

Так молния страшней на горных скатах

Или на башнях в шумный час грозы,

А меж людей, казня невиноватых,

Она скорей в людские льет низы…

(Перевод В. Левика)

Перекличка с «Олешкевичем» продолжается и в третьей, самой звучной подчасти отрывка (5,01). Это очень важные строки, в которых дан образ «покойного царя». В пушкинском Александре I нет ни петровской силы, ни петровской самонадеянности. Скорее уж он напоминает Карла XII из поэмы «Полтава» («Казалось, Карла приводил // Желанный бой в недоуменье… // Вдруг слабым манием руки // На русских двинул он полки»). Александр так же растерян и подавлен, и то же движение ему свойственно:

Царь молвил – из конца в конец,

По ближним улицам и дальним

В опасный путь средь бурных вод

Его пустились генералы

Спасать и страхом обуялый

И дома тонущий народ.

В примечании к этим строкам Пушкин называет имена двух помощников Александра: военного генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича (Впоследствии погибшего на Сенатской площади от руки декабриста Каховского) и дежурившего в тот день при царе генерал-адъютанта Бенкендорфа. Указание на эти фамилии было необходимо не только из расчета на царскую цензуру. Примечание Пушкина привносит ощущение исторической достоверности. В самом деле, генерал Бенкендорф находился на 18-весельном катере Гвардейского экипажа «для поощрения морской команды» (Аллер), а граф Милорадович отправился в путь на 12-весельном катере «для подания помощи и ободрения жителей» (Берх) и в самом деле «спас нескольких» (Грибоедов). Но при 14000 погибших и гораздо большем количестве людей, «совершенно разорившихся и не имеющих даже крова» (Салтыкова (Дельвиг))34 все эти самоотверженные и героические действия генералов были выражением все того же бессилия русского царя.

Мицкевич утверждал в «Олешкевиче», что наводнение 1824 года было наказанием Александру за то, что он «низко пал, тиранство возлюбя». Пушкин же ограничивается указанием на его неспособность в этих обстоятельствах предпринять что-либо существенное, и в сочетании с этим слова «В тот грозный год // Покойный царь еще Россией // Со славой правил» несут в себе скрытую иронию. Кроме того, признание поражения волюнтаризма в его борьбе с природой вложены именно в уста Александра: «С Божией стихией // Царям не совладеть». И в этих словах – весь результат «петрова дела». В «Олешкевиче» именно Александр ответственен за бедствие, постигшее город. В «Медном всаднике» Александр – лишь слабый потомок Петра, и не он лично, а то, что стоит за ним, то есть русское самодержавие, ставящее себя «выше закона», ответственно за гибель и нищету обездоленных петербуржцев.

Пушкин сослался на Мицкевича, дав попутно высокую оценку его стихотворению, и это выявляет, конечно, негативное отношение русского поэта к Александру I, но в целом проблема отношения к самодержавию у Пушкина идет дальше: вне закона у него оказывается самодержавный волюнтаризм как таковой. Потому дело здесь не в личности царя, а в принципе правления, заложенном еще первым императором России – Петром I. Антиномия «царь – природа» тематически значима в Части первой так же, как и само наводнение, и естественно, что звучность заключающих ее стихов (5,01) равна звучности всей первой части как целого (5,01).

Между тем, в следующем отрывке (строки 128–158) кривая мелодии стиха поднимается до 5,07 единиц звучности. Обратим внимание на черную линию нашего графика: за исключением последних строк Вступления это самый звучный отрывок во всей поэме, равный только ее финалу.

Эмоциональная открытость этих стихов более, чем понятна. Ведь именно сейчас в судьбе и личности сидящего на каменном льве Евгения происходит глубочайший перелом; он переживает катарсис. Накануне его любовь к Параше была еще окутана всякого рода житейскими расчетами. Теперь же, когда все будничножитейское отступило, она загорелась ярко и свободно и преобразила обыкновенного «как все» человека – в Человека. В нем – ни единой мысли о себе, ни даже о бунтующей стихии, перед его внутренним взором только одно:

Почти у самого залива —

Забор некрашеный, да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта…

И в этом крайне трагическом контексте возникает глобальный вопрос бытия, вопрос о смысле