Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

польского поэта. То, что эта ссылка Пушкиным сделана и то, что мысли, высказанные в стихотворении А. Мицкевича, в этой ссылке никак полемически не оговорены, может свидетельствовать лишь об одном: комментируемые стихи «Медного всадника» – согласно воле их автора – следует рассматривать в общем контексте с «Памятником Петру Великому».

Что же касается переадресовки к Рубану, то здесь мы видим еще одно свидетельство признания Пушкиным своей причастности к мыслям, высказанным в польском стихотворении. Дело в том, что сам Мицкевич не ссылался на Рубана, имя которого забыл, и потому ссылался на «одного русского поэта», причем исключительно в связи со стихом «I ту ппеззе райа па увпак рггей сагаига», т. е. «(Глыба гранита) падает в городе навзничь перед царицей»41. Имя Рубана восстановил Пушкин и он же представил дело так, будто не одна только строка, но вообще описание памятника – «заимствовано из Рубана – как замечает сам Мицкевич». И вышло, что Мицкевич беседовал не с Пушкиным, «поэтом русского народа, // Прославленным на всем севере своими песнями», а… с В. Г. Рубаном, который умер в 1795 году! Или так: поэт-собеседник Мицкевича не Рубан, но описание памятника – от Рубана… Ни то, ни другое истине, конечно, не соответствует, и это мог легко установить любой читатель, сверив стихи Мицкевича и Рубана. Однако вероятнее всего Пушкин надеялся на то, что высочайшему цензору недосуг будет заниматься всякого рода сверками и сопоставлениями, и он вообще не обратит внимания на эту сноску, принявшую библиографически благопристойный вид, что, собственно, и произошло: карандаш императора сносок не вычеркнул.

Словом, вспомнив Рубана, Пушкин отводил от себя подозрения цензора в собственной причастности к художественной концепции стихотворения Мицкевича и одновременно привлекал к нему внимание своего читателя («Смотри описание памятника в Мицкевиче»), намекая на внутреннее родство обоих произведений.

Вот описание памятника у Мицкевича (в подстрочном переводе Н. К. Гузия):

Уж пьедестал готов; летит медный царь,

Царь-кнутодержец в тоге римлянина;

Конь вскакивает на стену гранита,

Останавливается на самом краю и поднимается на дыбы42

Связь «Медного всадника» с этими стихами более, чем очевидна. Вот только вместо «царя-кнутодержца» в пушкинском тексте появляется «железная узда»… И далее (в переводе В. Левика):

Царь Петр коня не укротил уздой,

Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная, где предел.

Одним прыжком на край скалы взлетел,

Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.

Но век прошел – стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с запада весна придет к России —

Что станет с водопадом тирании?43

Вот к какому описанию памятника отсылал Пушкин своего читателя! Повторяем, в стихотворении Мицкевича все эти мысли принадлежат Пушкину, и сейчас он ни в коей мере от них не отрекся: разве в «Медном всаднике» «скакун литой» не «топчет людей», это ли не ситуация, предвосходящая погоню конной статуи Петра за юродивым Евгением?

Общая трактовка «Медного всадника» как апологетики русской монархической государственности, пустившая, к сожалению, весьма крепкие корни, привела ее сторонников к прочной мысли о творческой «полемике» Пушкина с Мицкевичем, так что «Медный всадник» оказывался чуть ли ни отрицанием III части «Дзядов». Как видим, факты этого противостояния не подтверждают. Напротив, обнаруживается глубокое творческое взаимодействие обоих поэтов и их единодушное неприятие тиранической сущности русского царизма. Но в отличие от Мицкевича, Пушкин не ограничивается простым отрицанием или осмеянием тирании. Глубокая национальная и очень лично переживаемая поэтом трагедия жестокой расправы над декабристами и вообще царствования Николая I, глубокая личная, прямо связанная с социальным положением дел в России и унижающая человеческое достоинство трагедия подвластности Пушкина – даже в его личной жизни – и царю, и шефу жандармов, и светским козням, и собственному бессилию изменить положение вещей, – весь неукоснительно сгущающийся ужас петербургского существования обусловил возникновение социально-философской концепции «Медного всадника», согласно которой сам принцип самовластья ставится вне естественного закона жизни.

Если следует, как считает целый ряд исследователей поэмы, видеть в «Медном всаднике» нечто, связанное с восстанием декабристов, то это не столько бунт Евгения, сколько позиция самого автор. В «Медном всаднике» звезда, свет и гордость русского самодержавия – Петр Великий – «уздой железной // Россию поднял на дыбы», но вперед ее не погнал (П. А. Вяземский): ведь в трм, что «Под морем город основался», как мы видели, для Пушкина никакого прогресса нет, только несчастье, ставшее темой всей поэмы. Да и вообще, самодержавный волюнтаризм, будучи явлением противоестественным, не способен обусловить нормальное социальное развитие страны. Тирания добра не творит. Единственно, в чем властен омонументившийся Петр – это гонения и преследования человеческой независимости. Вздыбившийся конь поскакал вовсе не по пути исторического прогресса, он поскакал по ночному Петербургу, чтобы устрашить, догнать и уничтожить юродивого, который осмелился выйти из повиновения. Великий преобразователь России обернулся венценосным жандармом.

Следующий отрывок поэмы (строки 170–201); «Кругом подножия кумира…» и т. д.) и посвящен описанию этого преследования. Уровень его звучности весьма невысок (4,92) (см. график мелодии поэмы), ибо никакой эмоциональной открытости преследование, разумеется, вызвать не может. Наоборот, когда Евгений «взоры дикие навел // На лик державца полумира», – «Стеснилась грудь его»; и даже слова бунта он произносит, «зубы стиснув», «пальцы сжав», и произносит их – шепотом. Он буквально выдавливает из себя свой протест:

«Добро, строитель чудотворный! —

<…>

Ужо тебе!..» <…>

Это знаменитое «Ужо тебе»..» (5,57) очень звучно, но ведь оно не вынесено в отдельную строку, а целый стих «Ужо тебе!.. И вдруг стремглав» (4,87) дает невысокое звучание.

Так внутренне выстраданный протест подавлен страхом. Но в поэме страх этот не унижает Евгения, от которого мы и не ждем подвигов Георгия Победоносца, страх этот унижает Петра, и унижает как раз той ролью деспота и жандарма, которую он на себя принял. Страшная отвратительная, противоестественная картина:

… Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома громыханье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

 И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне…