Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Сколько здесь у Пушкина чувства собственной затравленности и бессилия перед волей его венценосного «друга»! Все эти строки весьма далеки от какой бы то ни было полнозвучности. Примечательна полифония образности и мелодии стиха: в семантике слов – все гремит и звучит, в звучании слов все приглушено, все вписывается в тишину безлюдного (неизменно безлюдного!) Петербурга, и одновременно приглушенность, сдавленность эта вполне соответствует душевному состоянию пушкинского героя. Казалось бы, строка «Как будто грома грохотанье» должна быть звучной, но нет: несмотря на всю ее аллитерированность, именно обилие согласных низводит звучность стиха до 4,74 единиц; «Тяжело-звонкое скаканье» составило 4,77 единиц звучности; «По потрясенной мостовой» – 4,53, а «На звонко скачущем коне» – 4,85 единиц. Показательна «элегическая» концовка всего отрывка, в последних стихах которого происходит последовательное падение уровня звучности:

И во всю ночь безумец бедный, (5,00)

Куда стопы ни обращал, (4,84)

За ним повсюду Всадник Медный (4,68)

С тяжелым топотом скакал. (4,53)

Главное в отрывке – не бунт Евгения, как это традиционно считается в литературе о «Медном всаднике», а именно преследование героя конной статуей императора Петра. Взгляд же о бунте Евгения как смысловом центре не только отрывка, не только Части второй, но даже и всего произведения основывается на следующем рассуждении:

Петр – великий преобразователь России, строитель Петербурга, который покорил даже стихию. Евгений – «маленький человек», благополучия которого в своих грандиозных планах Петр не учел. Вследствие этого противоречия Евгений восстал против Петра и впоследствии погиб. Как бы ни относиться к этому конфликту, но бунт Евгения, его слова «Добро, строитель чудотворный! – <…> Ужо тебе!..» являются композиционным центром поэмы, ключом к пониманию и образа Евгения и образа Петра.

Но ведь дело не в произнесении Евгением нескольких невнятных слов перед памятником русскому царю. Дело и не в том, что за этими словами стоит решимость сознательного противодействия императорской воле: ее у Евгения не было. Словом дело не столько в открытом столкновении Евгения с Петром I, сколько в том, чем это столкновение предопределено и обусловлено, дело в самой антиномии «Евгений – Петр». Но антиномия эта возникла не во время «бунта», а значительно раньше: в момент нашего первого знакомства с героем поэмы. С тех пор и по сейчас роль Евгения в «Медном всаднике» – быть человеком как таковым; и эта роль многогранна: он и обыкновенный – «как все» – петербуржец (это, так сказать, реалистическая мотивация образа), кроме того, пережив катарсис в тревоге о любимой он раскрывает себя как Человек (здесь – мифологическая мотивация образа) – и наконец, Евгений – юродивый, то есть – в соответствии с пушкинской концепцией безумия – человек, близкий природе и свободный от социального насилия (здесь – национально-историческая мотивация образа). И во всех своих трех проявлениях он неизбежно противостоит Петру, противостоит – своей человеческой сущностью. Предназначение Евгения не в ело вах, обращенных к памятнику, а во всем существе его, в том, что он именно такой, как есть – Человек – и другим, скажем, некоей безличной функцией в петровских волеизъявлениях, быть не мо жет.

На юродстве Евгения следует остановиться особо. Мы уже говорили о теме сумасшествия в пушкинском творчестве и о сумасшествии героя поэмы. Добавим еще один и, как нам представляется, немаловажный штрих. Согласно давней традиции, юродивый считался блаженным, божьим человеком и мог сказать все, что он думает, – в любой ситуации: «что с него взять?», «да к тому же и Богом призван…». У Пушкина царь Борис на страшные слова блаженного «Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича» ответил, обращаясь к боярам: «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка». А юродивый ему вслед: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит». Так правда в «Борисе Годунове» говорится устами нищего безумца, а из под его железного колпака… «торчат уши» самого автора (как выразился об этом Пушкин в письме Вяземскому). Так вот, «царь Ирод», мучимый тяжестью совершенного, не тронул Николку, Петр же не за слово даже, за одну лишь интонацию протеста – готов самолично раздавить Евгения. Но правда остается правдой, и ни царь Борис, ни царь Петр не могут стать выше исторической и природной объективности. Словом, как говорит Пушкин, «истина сильнее царя»44.

Смысл «бунта» Евгения не в том, чтобы стать кульминацией поэмы: он для этого слишком слаб и невнятен, да и окончился немедленным бегством героя. Рассуждения же, будто своим «Ужо тебе!..» Евгений возвысился до Петра критики не выдерживают: если бы он изначально был ниже, то сам по себе гнев не способен был бы сделать его равновеликим российскому самодержцу. Смысл слов Евгения, обращенных к монументу, состоит в том, чтобы связать героя поэмы с темой юродства, а Медному Всаднику дать повод проявить всю широту своего императорского волеизъявления, чем он и воспользовался. Уродство погони мертвой статуи за живым человеком очевидно: здесь символ самой сущности самодержавного волюнтаризма, противоречащего всем законам живой жизни.

И вот после этой погони Евгений как-то раздвоился, внешняя сторона его существа переживала все тот же страх «пред горделивым истуканом», а мука его сердца оставалась неизменной. Отрывок, об этом повествующий (строки 202–210; «И с той поры, когда случалось…» и т. д.), по своей звучности (4,93) практически не отличается от предыдущего (4,92): униженность человека не предполагает для своего описания стихов особенно звучных. Кроме того, с точки зрения музыкальной композиции поэмы, требовалось ощущение контраста в уровне звучности этого и заключительного отрывков «Медного всадника».

Последний отрывок (строки 211–228; «Остров малый…» и т. д.) обладает высокой звучностью (5,07), совпадающей со звучностью отрывка из Части первой, в котором шла речь о переживаемом Евгением катарсисе («Тогда на площади Петровой…» и т. д.). По уровню своей звучности сопоставим он и с самым первым отрывком из Вступления («На берегу пустынных волн…» и т. д.): см. наш график.

Лишь последние строки Вступления («Была ужасная пора…» и т. д.) выше его по звучности (5,15). Вспомним, однако, что эти последние строки – сгусток эмоции, прорвавшейся из-под одической интонации Вступления. Развитие этой, столь эмоционально заявленной темы – вообще во всем последующем тексте поэмы.

Таким образом, не считая конца Вступления, последний отрывок Части второй обладает самым высоким звучанием, равным звучанию отрывка, в котором Евгений, отринув житейские заботы, весь превратился в бесконечную по глубине и силе любовь. И разве не проявление этой же любви тот факт, что он нашел на «пустынном острове» «домишко ветхий» и успокоился именно у его порога? Тематическая связь обоих отрывков несомненна.

Не менее важно и сопоставление последнего и первого отрывков поэмы, перекликающихся