Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Но – какую победу и над каким врагом имеет в виду Пушкин? Первая победа была над Карлом XII, в результате которой и основался Петербург. Была победа над Наполеоном. А теперь? Победы на Кавказе? над декабристами? в Польше? Вероятнее всего, речь идет все-таки о военной мощи как таковой, то есть опять же об осуществленной воле Петра. Для Мицкевича Петербург – символ злой воли, поработившей его родину. Для Пушкина Петербург – материализованная воля императора, принципиально противостоящая свободной, непорабощенной природе, а значит, естеству и сущности жизни как таковой.

Это противопоставление вновь энергично подчеркнуто в следующей, пятой части Вступления (строки 85–92). Ее уровень звучности несколько выше предыдущей (4,73) и составляет 4,83 единицы, являясь, таким образом, второй по «неполнозвучности» в поэме (см. наш график), причем любопытно, что самой низкой строкой отрывка оказывается первая: «Красуйся, град Петров, и стой» (4, 48).

Эти восемь строк еще продолжают одическую интонацию предшествующих стихов Вступления, но вместе с тем, они же намечают переход к сюжетной части поэмы. Еще четвертая часть заканчивалась упоминанием Невы:

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Стихи соседствовали со строками о торжестве победы над врагом, что подспудно уже подготавливало читателя к восприятию противоборства «военной столицы» и «стихии». Но именно в пятой части этот конфликт становится явным:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

Осознание двойного смысла этого отрывка необычайно важно. Внешне – все почти так же благопристойно, как и в «лирическом обращении поэта к любимому городу», однако подтекст стихов становится здесь более явным, так что Пушкину уже не требуется отсылать своего читателя к литературным источникам. Хотя, если думать, что авторские примечания – дань литературной щепетильности поэта, нужно только удивиться, почему Пушкин не упомянул имя С. П. Шевырева, у которого позаимствовал целую строку: «Побежденная стихия».

Восполним этот «пробел» Пушкина и приведем из стихотворения Шевырева место, наиболее близкое к пятой части Вступления:

Помнит древнюю вражду,

Помнит мстительное море,

И да мщенья примет мзду,

Шлет на град потоп и горе.

Ополчается Нева,

Но от твердого гранита,

Не отъяв свои права,

Удаляется сердита.

Перекличка этих стихов со строками Пушкина «Вражду и плен старинный свой // Пусть волны финские забудут» очевидна. Пушкин даже как будто отвечает Шевыреву: «помнят, но пусть забудут», тем более, что их «злоба» – «тщетна», как о том говорит и Шевырев.

И однако между двумя отрывками – концептуальная разница. У Шевырева в его игривых стихах нет и налета какой бы то ни было трагедии: ведь стихия уже раз и навсегда побеждена:

Что чернеет лоно вод?

Что шумят валы морские?

То дары Петру несет

Побежденная стихия22.

В стихотворении Шевырева превалирует настоящее время: победа над стихией давно состоялась. У Пушкина, напротив, нет ни одного глагола не только в настоящем времени, но и вообще в изъявительном наклонении. Функция же повелительного наклонения здесь двояка: с одной стороны, оно делает стих категоричным (что само по себе содержит внутреннее ощущение борьбы, враждебности); с другой стороны, подчеркивается незавершенность спора стихии и Петра; «да умирится» – значит, еще не «умирилась» стихия, и не только в период наводнения 1824 года, но и ко времени создания поэмы.

«Побежденная стихия» и «тщетная злоба», – все то, о чем писал Шевырев, развивая официальный вариант мифа о Петербурге, и что перешло в эти строки Вступления, сопоставляется у Пушкина с «вечным сном Петра». Строка в контексте поэмы – крайне интересная. Сначала в черновиках, как мы знаем, это был «тесный сон» – странный эпитет отождествлял «дух Петров» с созданием его воли, Петербургом («Громады стройные теснятся»); теперь «вечный сон» вызывает ассоциацию с Петром второй части «Медного всадника». И оказывается, что стихия в той же мере побеждена, в какой сон Петра вечен. Это именно сон (а не небытие императора), и в своем сне он по-прежнему всемогущ и грозен. «Дух Петров», средоточием которого является памятник Фальконе, и каменную глыбу способен привести в движение, Петр обладает реальной силой и способен восстать от сна. Но если это так, то и противоборство ему со стороны природы так же неуничтожимо. Вот почему в черновике Пушкина встречаются строки

Но побежденная стихия

Врагов доселе видит в нас23.

Петр вроде бы и победил природу, заковав Неву в гранитные берега, но это опасный пленник, не «умирившийся», всегда готовый к бунту и возмущению, то есть принципиально непобедимый, и потому Петр должен вечно охранять свой город; борьба абсолютистского волеутверждения и естества природы (намеченная Пушкиным еще в оде «Вольность») – не завершена. Все это выявляет не историческую (описание одного из петербургских наводнений), а именно мифологическую природу «Медного всадника».

И вот еще деталь. Строки

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия24

обычно прочитывались и трактовались как восхваление Петербургу, ибо он сопоставляется здесь с самой Россией. Но ведь сравнение – это обнаружение общего в разном… А прочесть стихи таким образом: как и вся Россия нельзя потому, что в контексте поэмы они взаимодействуют с параллельным сравнением:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Это тем более так, что для Пушкина, во всяком случае во время работы над поэмой, Москва – «глава страны родной», то есть средоточие самой России. Но мы уже говорили о резкой ноте враждебности в подтексте вычеркнутых царем стихов. Так или иначе, в пятой части Вступления мы встречаемся с, если так можно выразиться, со-противо-поставлением Петербурга с Россией, и опять же на основе силы: «неколебимо». Здесь – все та же воля Петра. Словом, работая над Вступлением, Пушкин ни на минуту не упускал из виду общую концепцию своей поэмы, но до времени уводил в подтекст ее важнейшую проблематику, оставляя для поверхностного восприятия одическую интонацию восхваления Петербурга.

Этому взгляду есть и документальное подтверждение. В первой черновой рукописи начало отрывка выглядит так:

Красуйся, юный град!