Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

звучности не только части первой, но и всей поэмы. Графическое выделение прямой речи Евгения картины не меняет: оба отрывка столь однотемны, что и звучность их практически одинакова (4,93 и 4,94).

Как относиться к этим глуховато звучащим мечтам Евгения: уничижительно («эгоистические мысли о личном благополучии») или, напротив, глубоко уважительно («велика смелость решиться на личное счастье, игнорируя бесчеловечные замыслы монарха»)32?

Сразу скажем, что осуждать Евгения решительно не за что: такого рода размышления свойственны в буквальном смысле всем и каждому, свойственны они были, как известно, и самому Пушкину; не зря ведь и в первой черновой рукописи «Медного всадника» встречаются строки «Что мог бы (царь) бог ему прибавить // Ума и (силы) денег…»33. Слишком личное указание на непосредственную зависимость от царя Пушкин вполне правомерно заменил на общечеловеческую зависимость от Бога, личностный мотив ушел, таким

образом, в подтекст, но не стал от этого менее существенным. Однако и тираноборческих мотивов в самих этих рассуждениях Евгения тоже нет. Сейчас герой поэмы нисколько не думает ни о Петре, ни о его деле. То, что в общем контексте поэмы мечты Евгения противостоят планам Петра, еще не дает нам оснований в самих рассуждениях героя видеть решимость сознательной борьбы.

Что же касается общей композиции поэмы, то здесь планы Петра и планы Евгения образуют своеобразный параллелизм: первое упоминание о русском императоре во Вступлении тотчас же вызывает к жизни изложение его планов, также, как знакомство с Евгением завершается изложением его жизненных планов. Тематический параллелизм отразился и в музыке стиха (см. наш график). Общий характер движения кривой уровня звучности стиха в начале Вступления и в начале Части первой практически совпадают: 5,02-4,92-4,93 и 5,04-4,93-4,94. Это именно со-противопоставление Петра и Евгения: насколько первый абстрактно-внеличностен и всевластен, настолько второй жизненно-конкретен и человечен («как вы»). Таковы и их планы: во имя целей, в которых не учитывается человеческая личность, Петр бросает вызов самой природе; Евгений, напротив, в высшей степени личностно следует природе, а значит, он и с природой вообще. Неверно, противопоставляя Петра Евгению, принимать эту внеличностную деятельность самодержца за альтруизм или гуманизм или самоотверженность: император не отделял славы своих деяний от собственного величия. Об этом хорошо сказал Пушкин еще в «Полтаве»:

В гражданстве северной державы,

В ее воинственной судьбе,

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе.

Все дело в том, что личность Петра I утверждается в борьбе с природой, а личность Евгения – в гармонии с природой. Петр в царском своем величии поставил себя над природой, Евгений ощущает себя частью природы. Не удивительно ли, что, пережив трагедию гибели Параши, Евгений грозит не волнам, которые ее убили, а статуе почившего во славе Петра I? А ведь в этом повороте – весь смысл «Медного всадника».

Смысловая же функция житейских планов Евгения именно в их обыкновенности и том реализме, в сердцевине которого, как дальше выяснится, заключена огромная и ничем неодолимая сила любви. Но пока – житейское и обычное не может быть особенно эмоциональным, потому-то строки, в которых идет речь о мечтах Евгения, перекликаясь с началом Вступления, находятся ниже среднего уровня звучности пушкинской поэмы.

В следующем графически выделенном отрывке Части первой (строки 63–95) дана картина постигшего Петербург наводнения. В целом это звучные стихи: общий уровень звучности отрывка (4,98), и среднего уровня Части первой (5,01). То же следует сказать и о внутренней напряженности стиха: уровень контрастности здесь самый высокий в поэме (0,35 единиц звучности). Графически отрывок делится на три подчасти. Первая из них составляет связь с предыдущими стихами:

Так он мечтал. И грустно было

Ему в ту ночь, и он желал,

чтоб ветер выл не так уныло

И чтобы дождь в окно стучал

Не так сердито…

Связь с предыдущими строками здесь и тематическая, и стилистическая, и музыкальная; уровень звучности этих стихов равен 4,95 единиц (обратите внимание на двойную линию на графике). Правда, есть здесь некоторый отзвук предчувствия будущего несчастья, но в конечном итоге сон преодолеет мучительное состояние героя, и он уснет.

А вот следующие строки – самые звучные во всей поэме (5,21):

Сонны очи

Он наконец закрыл. И вот

Редеет мгла ненастной ночи

И бледный день уж настает…

Ужасный день!

В сущности, здесь происходит то же, что и в последних строках Вступления: там впервые прозвучала тема «Медного всадника», и это резко повысило уровень звучности стиха; здесь – после необходимых объяснений относительно личности и происхождения Евгения впервые открыто звучит тема Части первой: наводнение. И там и здесь – эмоциональный всплеск, в котором как бы сконцентрированы все ужасы стихийного бедствия; не случайно в обоих отрывках употреблен один и тот же эпитет – «ужасный»: «Была ужасная пора» – «Ужасный день!».

Пушкин и в этом месте не выпускает из виду главную проблематику поэмы: речь идет не о капризах погоды, а о принципах самовластья. Для того, чтобы описание «ненастной ночи» не заслонило собой социально-философский план «Медного всадника», Пушкин и отсылает читателя после слов «И бледный день уж настает» к следующему авторскому примечанию: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений – «Oleszkiewich». Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было – Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта».

Не следует к этим строкам относиться слишком простодушно. Дело в том, что и у Мицкевича снега в день наводнения – нет, он был раньше, но еще накануне наводнения начал таять:

Снег начал таять. В темноте белесой

На улицах, как Стикс, чернела грязь.

Полозья сняты, вмиг исчезли сани,

Колеса вновь гремят по мостовой.

(Перевод В. Левика)

Что же касается сковавшего Неву льда, то об этом у польского поэта вообще не идет речь. Ясно, что Пушкину нужен был только повод, чтобы сослаться на третью часть «Дзядов». Главное же в «Олешкевиче» – вовсе не описание петербургской погоды, а обращение художника-пророка к русскому царю, которое прямо перекликается с последующим текстом пушкинской поэмы. На этой перекличке мы остановимся ниже, а пока отметим, что эмоциональный взрыв, воплощенный в самых звучных стихах «Медного всадника» и связанный с упоминанием «ужасного дня», указывает на всю социально-философскую проблематику поэмы, так что наводнение как таковое здесь