Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

мелодии поэтической речи: Вступление, где прозвучал официальный миф, – «в измерении» соотношения трех главных частей поэмы – наименее эмоциональная часть «Медного всадника». Однако и само Вступление, как мы убедились, не просто хвала Петербургу, здесь тоже противопоставлены два, отрицающие друг друга мифа: на поверхности – официальный, в глубоком подтексте – народный. И поскольку одическая интонация лишь «занавешивает» подлинную трагедию, реализованный в ней официально-мажорный миф о Петербурге – скрывает жизненную правду, он легковесен и внежизнен. Такова позиция Пушкина.

Становится также понятно, что речь в поэме идет вовсе не о городе Петербурге как таковом, здесь Петербург – символ самодержавной воли, бросившей вызов самой природе. Но и природа здесь не просто леса, луга и реки, природа в поэме – символ естественного порядка жизни, средоточение истины, добра и красоты, то есть той неумолимой объективности, с которой «царям не совладеть». Вообще «Медный всадник», вобравший в себя два противоположные мифа о Петербурге, и сам, конечно, – миф, в котором любое иносказание обретает свое реальное бытие. Сквозь «магический кристалл» пушкинских стихов ясно различимы и реальны не только житейские мечты Евгения, но и скачущий по безлюдным улицам Медный Всадник или злоба волн. Символы и вполне реалистические образы поэмы сплетаются воедино, отсвечивают друг в друге глубоким смыслом и образуют тот художественный миф, который, по слову А. Ф. Лосева, «всегда претендует на безусловно реалистическое отражение жизни»30.

Мифология имеет дело со стихиями как первоосновной жизни и всегда касается глобальных вопросов бытия. Также и в поэме Пушкина: описание петербургского наводнения 1824 года как факта исторического решительно подчинено мифологическому подходу: изображению борьбы стихии и воды – с материализованной волей самодержца – Петербургом. Оттого-то Нева и действует в поэме как живое существо. Между тем, полифония собственно мифологического и собственно реалистического начал играют в «Медном всаднике» важную композиционно-смысловую роль, что неизбежно отразилось и в мелодии стиха.

Часть первая – самая полнозвучная в поэме, контрастность звучания, то есть внутренняя напряженность стиха также достигает здесь своего апогея (0,35). Бросается в глаза смысловой параллелизм первых двадцати шести строк этой части с самыми первыми строками Вступления: там в окружении непорабощенной природы стоял «он», здесь – в окружении начинающегося бунта порабощенной природы появляется Евгений. Оба отрывка соотносимы и мелодически (5,02-5,04; см. наш график). Возникающая альтернатива «Петр-Евгений» требует и социальной обусловленности их со-противопоставления. Социальная характеристика Петра в поэме отсутствует ибо она самоочевидна, но вот о Евгении нужно было сказать особо:

Прозванья нам его не нужно,

Хотя в минувши времена

Оно, быть может, и блистало

И под пером Карамзина

В родных преданьях прозвучало;

Но ныне светом и молвой

Оно забыто. Наш герой

Живет в Коломне; где-то служит,

Дичится знатных и не тужит

Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине.

Пушкин остановился на этой, довольно краткой, характеристике своего героя не сразу. Немаловажно, что в черновиках поэмы Евгений то «происходил от поколений // Чей дерзкий парус средь морей // Был ужасом минувших дней», то наоборот, «…был чиновник небогатый – // Безродный, круглый сирота // Собою бледен рябоватый…»31. Столь значительная амплитуда колебаний в характеристике героя поэмы обнаруживает тот факт, что не социальная соотнесенность Евгения основа его образа, и все же она необходима, необходима в контексте альтернативы «Евгений – Петр I».

Традиционно считается, что герой поэмы Пушкина – «маленький человек», первый в ряду сходных с ним героев Гоголя и Достоевского. В самом деле, Евгений беден и состоит на службе. Но беден он лишь в том смысле, что не живет доходами от имения или богатым наследством,

… что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь.

Как видим, и независимость и честь Евгению свойственны, нет здесь характерной для «маленького человека» духовной униженности. (Мог ли бы в самом деле задавленный бюрократической машиной Акакий Акакиевич при каких бы то ни было обстоятельствах бросить вызов русскому императору?!) Отличие Евгения от «маленького человека» подчеркнуто и прямым соотнесением родословной героя с родословной самого Пушкина, который ведь тоже своим трудом доставил себе честь и независимость:

Я мещанин, как вам известно,

И в этом смысле демократ.

Но каюсь: новый Ходаковский,

Люблю от бабушки московской

Я слушать толки о родне,

Об отдаленной старине.

Могучих предков правнук бедный,

Люблю встречать их имена

В двух-трех строках Карамзина.

Нетрудно заметить связь этих стихов из «Езерского» с приведенной выше социальной характеристикой героя «Медного всадника». Однако развернутые в «Езерском» размышлении о судьбе древних родов в последней поэме Пушкина опущены, а родословная героя сведена лишь до намека на его происхождение: прозванье Евгения «быть может» блистало в минувшие времена. Таким образом, социально-исторически Евгений не ниже Петра (что обусловливает жизненнореальную основу их противоборства), и в то же время не его обеднение является причиной будущей борьбы. Ведь он «не тужит ⁄ ⁄ Ни о почиющей родне, // Ни о забытой старине». Вспомним к тому же, что в черновиках поэмы Евгений вообще мог быть «безродным круглым сиротой».

Словом, над социально-исторической детерминированностью героя, которая играет в «Медном всаднике» лишь вспомогательную роль, стоит тот факт, что Евгений – это человек как таковой. Именно в этом качестве, в качестве человека, которому даже не чуждо и ничто человеческое, в качестве обыкновенного человека он живет и действует в поэме. В первой черновой рукописи Пушкин особенно подчеркивает это обстоятельство:

А впрочем гражданин столичный

Каких встречаете вы тьму

От вас не мало не отличный

и по лицу ни по уму —

Как все он вел себя нестрого

Как вы о деньгах думал много

Как вы, сгрустнув, курил табак —

Как вы носил мундирный фрак.

В окончательный текст эти стихи не попали, но воплощенная в них обыкновенность Евгения представлена житейскими мечтами и планами героя «Медного всадника». Житейски-реалистическое начало, таким образом, служит основанием мифологического обобщения, поскольку Евгений предстает в поэме в качестве человека как такового.

Первый отрывок этой части «Медного всадника» – разбушевавшаяся стихия и наше знакомство с Евгением, – как мы знаем, полнозвучен (5,04), как и все собственно мифологическое в поэме. Но вот следующие два отрывка – «Итак, домой пришел, Евгений» (строки 27–48) и «Жениться? Мне? зачем же нет?» (строки 49–62) – находятся ниже среднего уровня