Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Становится также понятно, что речь в поэме идет вовсе не о городе Петербурге как таковом, здесь Петербург – символ самодержавной воли, бросившей вызов самой природе. Но и природа здесь не просто леса, луга и реки, природа в поэме – символ естественного порядка жизни, средоточение истины, добра и красоты, то есть той неумолимой объективности, с которой «царям не совладеть». Вообще «Медный всадник», вобравший в себя два противоположные мифа о Петербурге, и сам, конечно, – миф, в котором любое иносказание обретает свое реальное бытие. Сквозь «магический кристалл» пушкинских стихов ясно различимы и реальны не только житейские мечты Евгения, но и скачущий по безлюдным улицам Медный Всадник или злоба волн. Символы и вполне реалистические образы поэмы сплетаются воедино, отсвечивают друг в друге глубоким смыслом и образуют тот художественный миф, который, по слову А. Ф. Лосева, «всегда претендует на безусловно реалистическое отражение жизни»30.
Мифология имеет дело со стихиями как первоосновной жизни и всегда касается глобальных вопросов бытия. Также и в поэме Пушкина: описание петербургского наводнения 1824 года как факта исторического решительно подчинено мифологическому подходу: изображению борьбы стихии и воды – с материализованной волей самодержца – Петербургом. Оттого-то Нева и действует в поэме как живое существо. Между тем, полифония собственно мифологического и собственно реалистического начал играют в «Медном всаднике» важную композиционно-смысловую роль, что неизбежно отразилось и в мелодии стиха.
Часть первая – самая полнозвучная в поэме, контрастность звучания, то есть внутренняя напряженность стиха также достигает здесь своего апогея (0,35). Бросается в глаза смысловой параллелизм первых двадцати шести строк этой части с самыми первыми строками Вступления: там в окружении непорабощенной природы стоял «он», здесь – в окружении начинающегося бунта порабощенной природы появляется Евгений. Оба отрывка соотносимы и мелодически (5,02-5,04; см. наш график). Возникающая альтернатива «Петр-Евгений» требует и социальной обусловленности их со-противопоставления. Социальная характеристика Петра в поэме отсутствует ибо она самоочевидна, но вот о Евгении нужно было сказать особо:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Пушкин остановился на этой, довольно краткой, характеристике своего героя не сразу. Немаловажно, что в черновиках поэмы Евгений то «происходил от поколений // Чей дерзкий парус средь морей // Был ужасом минувших дней», то наоборот, «…был чиновник небогатый – // Безродный, круглый сирота // Собою бледен рябоватый…»31. Столь значительная амплитуда колебаний в характеристике героя поэмы обнаруживает тот факт, что не социальная соотнесенность Евгения основа его образа, и все же она необходима, необходима в контексте альтернативы «Евгений – Петр I».
Традиционно считается, что герой поэмы Пушкина – «маленький человек», первый в ряду сходных с ним героев Гоголя и Достоевского. В самом деле, Евгений беден и состоит на службе. Но беден он лишь в том смысле, что не живет доходами от имения или богатым наследством,
… что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь.
Как видим, и независимость и честь Евгению свойственны, нет здесь характерной для «маленького человека» духовной униженности. (Мог ли бы в самом деле задавленный бюрократической машиной Акакий Акакиевич при каких бы то ни было обстоятельствах бросить вызов русскому императору?!) Отличие Евгения от «маленького человека» подчеркнуто и прямым соотнесением родословной героя с родословной самого Пушкина, который ведь тоже своим трудом доставил себе честь и независимость:
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ.
Но каюсь: новый Ходаковский,
Люблю от бабушки московской
Я слушать толки о родне,
Об отдаленной старине.
Могучих предков правнук бедный,
Люблю встречать их имена
В двух-трех строках Карамзина.
Нетрудно заметить связь этих стихов из «Езерского» с приведенной выше социальной характеристикой героя «Медного всадника». Однако развернутые в «Езерском» размышлении о судьбе древних родов в последней поэме Пушкина опущены, а родословная героя сведена лишь до намека на его происхождение: прозванье Евгения «быть может» блистало в минувшие времена. Таким образом, социально-исторически Евгений не ниже Петра (что обусловливает жизненнореальную основу их противоборства), и в то же время не его обеднение является причиной будущей борьбы. Ведь он «не тужит ⁄ ⁄ Ни о почиющей родне, // Ни о забытой старине». Вспомним к тому же, что в черновиках поэмы Евгений вообще мог быть «безродным круглым сиротой».
Словом, над социально-исторической детерминированностью героя, которая играет в «Медном всаднике» лишь вспомогательную роль, стоит тот факт, что Евгений – это человек как таковой. Именно в этом качестве, в качестве человека, которому даже не чуждо и ничто человеческое, в качестве обыкновенного человека он живет и действует в поэме. В первой черновой рукописи Пушкин особенно подчеркивает это обстоятельство:
А впрочем гражданин столичный
Каких встречаете вы тьму
От вас не мало не отличный
и по лицу ни по уму —
Как все он вел себя нестрого
Как вы о деньгах думал много
Как вы, сгрустнув, курил табак —
Как вы носил мундирный фрак.
В окончательный текст эти стихи не попали, но воплощенная в них обыкновенность Евгения представлена житейскими мечтами и планами героя «Медного всадника». Житейски-реалистическое начало, таким образом, служит основанием мифологического обобщения, поскольку Евгений предстает в поэме в качестве человека как такового.
Первый отрывок этой части «Медного всадника» – разбушевавшаяся стихия и наше знакомство с Евгением, – как мы знаем, полнозвучен (5,04), как и все собственно мифологическое в поэме. Но вот следующие два отрывка – «Итак, домой пришел, Евгений» (строки 27–48) и «Жениться? Мне? зачем же нет?» (строки 49–62) – находятся ниже среднего уровня
