Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

преодолеть это отвращение, ведь оно превращает в немыслимые страдания единственную ее радость в жизни. Будет продолжать работу. И добьется аплодисментов от тех самых людей, которых так презирает. Возможно, в какой-то день весь этот кошмар кончится. И душа ее снова станет свободной, раскованной. Эти бомбежки… Но если погибнет и она в этом жестоком единоборстве? Что поделаешь? Если так суждено, нужно умереть по крайней мере стоя.

В один из дней после таких тягостных раздумий она решилась. Пошла в театр и попросила возобновить репетиции. Работала и дома со своей неизменной старушкой аккомпаниатором. Воздушные тревоги стали реже, и зима оказалась довольно спокойной. Почувствовав прежнюю уверенность в себе, она углубилась в изучение новой партитуры. Потянуло к музыке доклассического периода, в ней было какое-то непонятное очарование. В хмурые зимние послеобеденные часы в гостиной происходили импровизированные концерты, где звездой была, разумеется, она, но были роли и для остальных. Единственными зрителями оказывались Гертруда и Алекс. Озеро с искусственными островками Тиргартена замерзло, и теперь можно было кататься на коньках. К сожалению, пирожные продавались только по карточкам, а омнибусы ходили крайне нерегулярно.

Но с приходом весны была резко нарушена и эта относительная тишина. Участились воздушные налеты. Теперь почти не было ночи, когда берлинцы не были бы вынуждены спускаться в бомбоубежища. Несмотря на всю лаконичность военных сводок, становилось ясно, что положение на Восточном фронте было сложно как никогда. Все время «выравнивая» линию фронта, немецкие войска подошли к рубежам, с которых начали наступление. В какой-то день Мария снова услышала в сводке наименования знакомых рек и городов. Бои снова велись в ее родных местах.

В таких условиях театр почти прекратил свою деятельность как раз тогда, когда Мария снова обрела прежнюю уверенность в своих силах. Кроме того, Густав предупредил, что в создавшемся положении их домашние концерты могут быть ложно поняты соседями. И теперь Кетти-Катюша вместо песен матери слушала ее рассказы о музыке, музыкантах и певцах. Мария часто ловила себя на том, что, беседуя с девочкой под видом необходимости подтвердить рассказанное, начинала потихоньку петь какую-нибудь арию или даже мелодии из некоторых бессмертных увертюр. Правдой было то, что таким образом она пыталась унять тоску по сцене, по музыке, по всему, что так дорого ей, что составляло существо ее жизни. Перед глазами вставали переполненные зрителями залы, в ушах звучал гром аплодисментов, воображаемые аккорды стольких знакомых мелодий, которые теснились в душе, осаждали ее точно живые существа. И она словно бы заново переживала многие счастливые мгновения прошлого. Пока мечтательный, нежный голосок Катюши, тоже поддавшейся настроению матери, не возвращал ее к действительности:

— А что было дальше, мамочка?

Потом вновь наступали воздушные тревоги, бомбежки, и все человеческие чувства исчезали, растворяясь в свисте бомб, в огне и пламени пожарищ, в грохоте обрушивающихся зданий. И оставалось на страже одно-единственное чувство: страха, немыслимого, невообразимого ужаса.

Как-то, с трудом вырвавшись из когтей страха, сковывающего душу, она обратилась к Густаву:

— Густи, ради самого бога, умоляю тебя, сделай что-нибудь! Давай уедем отсюда. В ту же Вену, к фрау Инге…

— Откуда ты знаешь, что в Вене не повторится то же самое?

— В Вене? Этого не может быть! — воскликнула она с неподдельной искренностью. Представить себе, чтоб что-то подобное происходило в Вене, было просто невозможно. Перед глазами вдруг встал этот прекрасный город на Дунае, каким она впервые увидела его в молодые годы. Полный солнца, песен, веселой и мирной суеты.

— Да и не уверен, что сейчас разрешен выезд…

— Тут ты, может быть, прав, — огорченно кивнула она. — Хоть и непонятно почему. Не лучше ли было бы избавить население от этого кошмара?

Густав долгим взглядом посмотрел на нее.

— Не знаю, как обстоит с населением, но подозреваю, что никому нет до него дела. Речь, однако, о нас. Точнее говоря…

И опять хмуро посмотрел в лицо. Словно бы колебался, словно бы решал, говорить или не говорить?

— По правде говоря, речь идет о тебе, Мисси, — решил он в последнюю минуту.

— Обо мне? Что ты хочешь сказать? В каком смысле — обо мне?

— В том, Мисси… Что касается меня, хочу, чтоб знала: я люблю тебя так же, как любил тогда… то есть всегда. Но почему говорю так, будто с тех пор прошла целая вечность? Даже не пришлось вырастить детей…

— Что ты хочешь сказать? — перебила она его взволнованным, подозрительным тоном.

— Ничего нового, Мисси. Ничего нового. Жизнь наша, наша судьба… На ней общая печать. Или погибнем, или спасемся и возродимся, как птица Феникс. С тобой у них свои счеты. Отказалась от почестей и привилегий…

— Ты, милый мой, стал говорить с насмешкой о самых страшных, трагичных вещах, — с горечью заметила она. — И потом, разве я не твоя жена? Вспомни, как когда-то, давным-давно, в том отдаленном прошлом, которое, как ты правильно только что заметил, так чудовищно далеко, что сейчас даже трудно в него поверить, вспомни, как однажды ночью я предупреждала тебя о том, что может нас ждать! И что ответил ты? С какой уверенностью в голосе заявил: «Ты теперь моя жена!» Так разве с тех пор что-то изменилось?

— Не изменилось ничего. И вместе с тем все. Я в то время был глупым хвастунишкой. Не понимал, что происходит. И разве один только я?

— Теперь понимаешь? Значит, что-то в самом деле изменилось. Изменился ты.

— Но какая от этого польза?

В самом деле. Какое значение имеет все это сейчас?

Началась воздушная тревога. Значительно раньше, чем обычно. Но может быть, ложная? Такое иногда случалось.

Если порой в самом деле случались ложные воздушные тревоги, то в целом жизнь состояла сейчас из цепи постоянных и вполне реальных тревог. Чем сложнее выпадало мгновение, тем труднее было представить, что произойдет в следующую минуту. Вот и получилось, что беда, хоть Мария и предчувствовала ее, налетела так неожиданно, что чуть не свалила ее с ног. Наверное, впервые в своей тревожной, беспокойной жизни Мария полностью потеряла самообладание.

Густав получил повестку — призывали в