Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

воротили носы от этой скудной еды. Фреде стоило больших усилий заставить их в конце концов проглотить хоть что-то. Счастье, что Гертруда, как и каждая немка, умела из ничего приготовить пристойное блюдо. И доказательством тому служил десерт: желе с запахом вишен. Но кто знает, из чего оно было сделано…

Мария, однако, ко всему этому оставалась равнодушной. Хм. «Кармен». В ушах звучала неудержимая мелодия увертюры, эти ритмы пасодобля, но теперь они не казались такими привлекательными, как в Испании. И впервые за всю жизнь не почувствовала радости от предстоящей работы. Неужели нигде на земле не будет места, где бы она чувствовала себя как дома? Где могла бы поставить на ноги детей? В родном городе? Но он остался так далеко. Может, когда-нибудь, когда кончится эта проклятая война, покажет им его. И если при этом кто-то из них выживет. Хотя, даже если так и произойдет, что их может там ждать? Вена? Как бы там ни было, но это родина их отца.

Она незаметно провела взглядом по Густаву, по детям. Неужели правда то, что он недавно сказал? Что ничего хорошего у них в жизни больше не будет? В самом деле ничего? В свете рано наступивших сумерек лицо Густава казалось белым, неподвижным. Не лицо — маска. Маска мертвеца. Она вздрогнула. А каким выглядит ее собственное лицо?

В холле резко и настойчиво зазвонил телефон, что заставило ее вздрогнуть. Густав пошел снять трубку.

— Из театра, — проговорил он. — Знают, что сегодня приезжаешь. Удивлен, что не позвонили раньше.

Он принес ей аппарат. Эбонитовая трубка показалась внезапно тяжелой, словно в нее заложили свинец. Утром ее просили срочно прибыть в театр.

Не успела она ответить, как отовсюду — из трубки, со стороны окон, с потолка, из-под пола поднялся вой, заставивший ее содрогнуться.

— Труди! Свет! — крикнул Густав, и в ту же минуту Мария оказалась в темноте, которой остаток сумеречного света из окон придавал пепельно-серый оттенок. Жуткий вой все продолжался, и она наконец поняла, что это воют сотни сирен, установленных по всему городу. Воздушная тревога. В трубке послышались торопливые извинения и обещание перезвонить. Появилась Гертруда, принявшаяся подгонять всех спуститься в убежище. Но Фреда с Алексом на руках и ухватившейся за ее юбку Кетти твердым громким голосом заявила, что ни в какое, будь оно трижды проклято, убежище не спустится. Поскольку не имеет никакого желания быть погребенной заживо вместе с детьми. В этом несчастном Берлине ей не привыкать к любым лишениям.

У Марии появилось неизвестное доселе ощущение, словно по спине до самого затылка прокатилась холодная, колючая ледышка. Где-то далеко, скорее всего на другом конце города, послышались глухие залпы противовоздушной артиллерии. К сожалению, Густав не лучше владел собой, чем она.

— Останемся здесь, — решила за всех Фреда. — Никому еще не удавалось убежать от смерти!

Отдаленные выстрелы усилились и звучали теперь с равномерными интервалами.

Но, несмотря на все это, репетиции начались немедленно. Воздушные налеты были все же редкими, и жизнь шла обычным ходом. Разве что стала еще более трудной, более напряженной. Все теперь выдавалось только по карточкам: от продуктов до обуви, от спиртных напитков до электроэнергии. Но все же не в этом была причина того, что так трудно продвигались репетиции. Она никак не могла избавиться от состояния полнейшего безразличия, и режиссер, разумеется, выходил из себя. От репетиции к репетиции Мария чувствовала, что приближается катастрофа. Может, дело в перенесенной болезни? Но ведь с фильмом все шло хорошо! То был первый случай, когда роль не захватила ее, не вошла в душу, не заставила забыть окружающее. Даже музыка порой казалась то полной подчеркнутой бравады, то банальной, мелодраматичной. Подавленная, она призналась Густаву:

— Не знаю, что со мной происходит, но я словно бы перестала любить работу. Что же случилось на этот раз? Откуда такое безразличие? Со мной, мечтавшей только о музыке? Сейчас, оглядываясь назад, я могу твердо сказать, что она была единственным моим идеалом, ради которого я всем, абсолютно всем пожертвовала. Не сердись, но даже ты всего лишь на короткое время был поставлен выше того, что было единственной целью моей жизни. Истинной иконой, перед которой, как мне казалось, я преклонила колени однажды и навсегда. И вот теперь… Стыдно признаться, но я больше не могу перед ней молиться. Почему?

— Ах, Мисси, Мисси. Как всегда, слишком трагически все воспринимаешь. По привычке преувеличиваешь. Просто-напросто устала.

— Ничуть. В Испании же работала по-настоящему, с удовольствием. Правда, там была спокойная обстановка.

Это душевное напряжение не покинуло ее даже в день первого представления. И оно оказалось подлинным провалом. Уже с первого действия стало понятно, что все в ней фальшиво. Голос не подчинялся, жесты слишком утрированны, походка вялая, непривычная, так что партнеры то и дело натыкались на нее. Финал оказался полным подтверждением ее предчувствий. Она направилась в уборную, сопровождаемая жидкими аплодисментами, звучавшими скорее недоуменно, нежели восхищенно.

Поползли слухи, что болезнь куда больше сказалась на ее голосе, чем она сама хотела в том признаться. И что это безусловный конец когда-то столь блестящей карьеры. Но не слухи ее мучили. Она-то знала, что голос тут ни при чем. Чувствовала, что все это идет из глубин ее существа, ее души. Но почему? Почему она, неизменно мечтавшая спеть Кармен, не справилась с ролью? В ушах все еще звучали жидкие аплодисменты зрителей. Такие сдержанные и одновременно такие выразительные! И самолюбие боролось в ней с безразличием и презрением к тем, кто медленно, шаг за шагом, привел ее к такому состоянию.

Она стала до того замкнутой, что даже Фреда не могла без разрешения зайти к ней в комнату. Часами сидела запершись или бездумно бродила по улицам, по которым беспрепятственно гуляли холодные осенние ветры. Прохожих было совсем немного. В Тиргартене присаживалась на скамью на берегу озера и смотрела на искусственные острова, хотя ничего перед собой не видела.

Нет. Она не должна, не имеет права отрекаться от таланта, которым наделена. Он — единственное ее богатство. И принадлежит ей, только ей. Зачем же впустую растрачивать его только потому, что приходится жить среди людей, к которым питает отвращение? Нет, нужно