Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

за многие годы. Она появилась на пороге бомбоубежища и словно подкошенная опустилась на бетонную ступеньку. Из-за спины на нее падал свет, и в его лучах она казалась облаченной в какую-то мантию из золотистой пыли. Она сидела на грязной, затоптанной ступеньке и, казалось, ни на что не обращала внимания. Сидела и плакала.

«Значит, попали в наш дом, — решила про себя Мария. — Удивляюсь, как этого не случилось раньше». Но это был всего лишь смутный осколок мысли, не принесший ни особого страха, ни горьких сожалений. Поскольку давно уже со всем смирилась. Рядом с ней, может, подозревая то же самое, может, подавшись порыву Фреды, начала всхлипывать и Гертруда.

Фреда плакала долго. Но наконец поднялась на ноги, вышла к центру убежища и, несмотря на отвращение, которое питала к «этим берлинцам», в последние месяцы, правда, ставшее менее заметным, так что можно было подумать, что она лишилась его навсегда, громко выкрикнула:

— Можете выходить! Все до единого! Навсегда! Гитлер капут! По улицам Берлина ходят русские!

Говорила она, разумеется, по-немецки, точнее, на своем певучем каринтинском наречии. Но Марии почему-то показалось, что слова эти были произнесены на другом, звучном и любимом ею языке. На молдавском. И она даже удивилась: как смогли понять эти слова немцы, выходившие из бомбоубежища с видом перепуганных животных, но и с лицами утопающих, спасенных в ту самую минуту, когда уже начали опускаться на дно.

В бывших садах, среди нагромождения развалин, груд камней и обгорелых досок видны были гроздья успевшей распуститься сирени. Белые. Фиолетовые. Живые.

XIV

— Еще немного, дорогой, еще немного. Видишь вон тот большой дом с красивой красной крышей? Это дом бременских музыкантов. Попросим, чтоб впустили к себе. Помоем ноги, отдохнем…

— И пообедаем?

— Может, и пообедаем, — не очень уверенно ответила Фреда.

— А если осел, собака и петух все уже съели? — не унимался Алекс.

— И кошечка, — напомнила Катюша. — Кошечка могла выпить все молоко. Кошки страшно любят молоко.

— Чтоб узнать, как обстоят дела, сначала нужно туда добраться, — вмешалась Мария. — Так что давайте — в дорогу!

— Но у меня болят ноги, — опять захныкал мальчик. — Совсем не могу идти. Совсем.

— Я тоже, — заявила Катюша и повалилась прямо на середине шоссе.

— Господи! — рассердилась Фреда. — Прошу вас подняться, барышня, потому что сейчас подниму и нашлепаю как раз по тому месту, каким изволили упасть в пыль. Посмотрите, сколько детей идут вокруг и не капризничают…

С Фредой шутки были плохи, и Катюша хорошо это знала. Но у нее в самом деле не было сил подняться с земли.

Был третий день после их ухода из Берлина.

Широкое ясное небо простиралось над миром, такое высокое и чистое, каким только может быть в тихие, мирные времена, отмытое от дыма взрывов, не знающее больше свиста бомб. Солнце щедро согревало израненную землю, кое-где уже покрывшуюся свежей изумрудной травой. Лишь со стороны леса несло влажной прохладой да наводили ужас разбросанные тут и там скелеты обгоревших машин. Они казались огромными черными воронами, от которых остро пахло холодным железом, пылью и кровью, пробуждали уснувшие страхи и напоминали о смерти, которая, возможно, все еще подстерегает где-нибудь за поворотом дороги. Но никто уже не мог поддаваться горьким мыслям о смерти. Даже мучительным напоминаниям о ней. Поэтому старались не смотреть на эти жуткие призраки, принадлежавшие теперь кошмарному прошлому.

Шоссе было оживленным, как Лейпцигштрассе в дни сезонной распродажи по сниженным ценам. С тем разве отличием, что люди, проходившие по нему, производили какое-то нереальное, странное впечатление. Толпы изможденных, с запавшими глазами существ, еле тащивших ноги, с лихорадочно блестящими глазами то догоняли их, то шли навстречу, и все они были почему-то в одинаковых полосатых одеждах. Многие узнавали друг друга, обнимались, плакали и пели. Потом прощались, следуя дальше каждый своим путем. Теперь эти бывшие узники лагерей смерти были свободны. Угрюмые местные жители, в большинстве в одиночку или же группами в два-три человека, более всего женщины, дети и старики, тоже выглядели не лучше: с осунувшимися, худыми лицами, на которых еще видны были следы страха, страданий, недоверия. За плечами они несли кое-какие пожитки, то в рюкзаках, то в сумках или сетках, порой в детских колясках. Держали путь в только им известном направлении. Немые привидения, готовые в любое мгновение исчезнуть, раствориться в воздухе.

Реальными, полными жизни и энергии казались только автомашины, на большой скорости пробегавшие мимо. Порой проходила и группа военных, завидев которую все еще издали бросались в разные стороны. Однако в селениях, где размещались воинские части, вокруг походных кухонь неизменно скапливались толпы женщин и в особенности детей. Голод был сильнее страха.

Дом с красной черепичной крышей оказался небольшим, брошенным хозяевами замком. Настежь открытые ворота, пустынная каштановая аллея. Когда они проходили мимо, Алекс, которого Фреда вела за руку, уперся ногами в мощеную дорогу и больше не хотел тронуться с места.

— Что с тобой, мой ангел? Пойдем, дорогой, еще немного, совсем немного.

— Не хочу. Дальше не пойду. Хочу остаться здесь. Сама же сказала, что здесь живут бременские музыканты и мы пойдем к ним в гости.

— Да, Фреда, ты это говорила, — посмотрела снизу вверх своими черными, как маслины, глазенками Катюша. — Сказала, могут даже накормить.

Фреда в замешательстве умолкла. «Сколько раз давала себе слово говорить детям только правду, — вздохнула она про себя. — Теперь расхлебывай кашу». И посмотрела в даль ведущей к дому каштановой аллеи. Та казалась мертвой и пустынной.

— По-моему, музыкантов нет дома, — наконец сообразила она.

— Пойдем посмотрим, — решительно заявила Катюша. — А может, и дома. Может, играют в лото и не заметили нашего прихода.

— В самом деле, — согласилась Фреда. — Если играют в лото, могли и не заметить. — И горько улыбнулась: — Посмотрим.

— Фреда! Что за переговоры с детьми? — шепотом приструнила ее Мария. — Как можно сунуться к чужим людям? Не видишь разве, какой дом?