Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

распорядилась судьба. Ваши подозрения глубоко оскорбляют меня. Не знаю, в чем хотите меня заподозрить, но вы не правы. Меня знает… Меня знает вся Европа…

И, смутившись, умолкла. Кто на самом деле ее знает? Кто мог бы подтвердить ее личность в этом полуселе-полугороде? Где все те, которые действительно знают ее?

Офицер в конце концов успокоился. Спросил сухим, холодным тоном:

— Откуда ты знаешь наш язык?

Мария не придала значения тому, что он обратился к ней на «ты».

— Я молдаванка. Из Бессарабии. Может, слышали о таких местах? В детстве у нас многие говорили по-русски.

Офицер явно сомневался. Женщина в самом деле говорила на каком-то непривычном, несовременном, что ли, языке. И с досадой махнул рукой:

— Дело ваше. Мы все равно уезжаем.

И после краткого раздумья:

— Извините. Не хотел вас обидеть. Но приходится встречаться со всякими людьми. Извините.

Он повернулся налево и обратился к старикам:

— Благодарим вас, отец. — Его немецкий оставлял желать лучшего. — Не думаю, что еще когда-нибудь увидимся. Благодарим за гостеприимство и доверие. — И пожал руку старику, который попытался было принять стойку «смирно», а затем и старухе, чем полностью смутил ее. И, уже направляясь к выходу, кивнул головой в сторону Марии и Фреды: — Позаботьтесь о них. О детях тоже. Как видно, затерялись на военных дорогах…

То была чистая правда. Затерялись на военных дорогах. Но затерялись по собственной воле. Через несколько дней после взятия Берлина Мария заявила, что намерена вернуться в Вену. У жителей Берлина было множество своих забот. Женщины бегали занимать очередь у военных кухонь и пекарен, чтоб получить миску супа или буханку странного, в виде кирпича, хлеба, необыкновенно ароматного и вкусного, из настоящей пшеницы или ржи. С замиранием сердца ждали вестей от мужчин, более всего, впрочем, надеясь на чудо. Создавались группы по расчистке мусора. И порой то в одном, то в другом месте, чаще всего ночью, но иногда и днем из развалин доносились выстрелы, а по улице вели под конвоем грязного, одичавшего эсэсовца.

— Я хочу уехать в Вену, — заявила она Фреде, помогавшей Гертруде хоть как-то навести порядок в квартире. Дом остался целым, только кое-где были выбиты стекла. Фреда открывала коробки, в которых хранились старые костюмы для сцены, и вместо стекол прибивала к рамам куски картона.

Она с недоумением повернулась, стоя на табурете, озадаченно проговорила:

— В Вену? Сейчас? Думаешь, уже начали ходить поезда?

— Не знаю. Но должна уехать. Хочу снова приступить к работе. Думаю, опера возобновляет постановки. А может, и не прекращала. А что, по-твоему, делать?

Фреда помолчала, по-прежнему стоя на табурете с молотком в руке.

— А здесь? — наконец спросила она.

— Здесь, думаю, так скоро не возобновятся. Хватает других забот. Да и не хочу оставаться.

— А господин Густав?

Теперь в свою очередь задумалась она.

— Густав? Если даст бог вернется, найдет и в Вене.

— Мда-а.

Фреда спустилась с табурета.

— На чем все-таки поедем?

— Давай договоримся, Фреда. Ты с детьми останешься. Я поеду, остановлюсь у фрау Инге, устроюсь в театре…

— Та-та-та. Как только могло прийти в голову? Отпущу тебя одну в такие времена? А если фрау Инге со всем своим пансионом переселилась в другой мир? Насколько понимаю, это совсем не исключено. И вообще, что только не может случиться в дороге…

— Но я же не в возрасте Катюши…

— Послушай, госпожа Мария. Не знаю, как и на чем ты собираешься уезжать, но одно знаю твердо. Если уедем, то только вместе.

— И с детьми? — погасшим голосом спросила Мария.

— И с детьми. Их тоже нужно взять с собой. Оставить на Гертруду не могу себе позволить. Она пусть стережет дом и ждет господина Густава.

Вся надежда Марии была найти военную машину, которая довезла бы их до Вены или по крайней мере до одного из ближайших городов — Праги, Будапешта. Но машины ездили только из части в часть, в основном в небольшие городки между Берлином и Дрезденом. Кроме того, им было просто не под силу перевезти множество людей, заполнивших в то время дороги Германии. Таким образом получилось, что за три дня они проделали всего сотню километров — раза два на попутных машинах, в основном же — пешком. Шли медленно, мучительно медленно, в основном, конечно, из-за детей.

Фреда была благодарна советским солдатам, что положили конец кошмару, в котором они столько лет жили. И все же предпочитала держаться от них подальше. На каждом шагу, по ее мнению, поджидала опасность допроса, а то и ареста. Хотя — это она тоже прекрасно понимала — ничего другого немцам и не оставалось ждать. И кто может подтвердить, что ни она, ни Мария ничего общего не имеют и никогда не хотели иметь с жителями этой страны? И все же, несмотря на все страхи, она еще пыталась приободрить Марию!

— Ничего, в один прекрасный день все-таки доберемся.

Сейчас, после ухода военных, она некоторое время пребывала в состоянии полной прострации. Сама не могла понять, откуда взялась смелость, как позволила себе кричать на офицера. Но старики принялись суетиться вокруг них, предлагая помощь и поддержку. Дети, к тому времени уснувшие в креслах, были отнесены в спальню на втором этаже. Фреда обнаружила в доме огромную кухню и ванную комнату, из крана которой, к великому удивлению, текла вода. Конечно, холодная.

— Сейчас мы ее подогреем! — заверила Фреда стариков. И весьма решительно заявила Марии: — Пробудем здесь подольше. Нужно отдохнуть. Дети поранили ноги. У этих хитрецов стариков где-то должна быть корова. Сердцем чую. Есть, значит, и молоко. Не очень удивлюсь, если где-нибудь поблизости не прячутся и сами хозяева. Может, прав был офицер, когда заподозрил нас. Но нужно хоть немного восстановить силы и потом — прощай, замок бременских музыкантов. Мария, ты бы прилегла ненадолго. Вот здесь рядом есть комната с диваном. Иди, иди, Фреда обо всем позаботится.