Погода нелётная - Юля Тихая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она стала как будто меньше и бледнее. Та же девчонка — и совсем другая. Если в первое мгновение встречи он был шокирован, потом — глубоко обижен, потом — немного зол, то совсем скоро от всех этих эмоций осталась только одна: под налётом сиюминутных чувств Макс был просто безотчётно рад её видеть.
Но теперь то, что он совершенно не заметил в начале, бросалось в глаза. Война ни к кому не бывает милостива, и стоит считать удачей хотя бы то, что ты просто с неё вернулся; а если при этом ты ещё и остался не слишком искорёженным, тебя можно считать счастливчиком, которому благоволит сам Господ. И всё же нельзя было не признать: эти три года совсем не были Маргарете к лицу.
Она побледнела, посерела, вся как-то сгорбилась и сжалась и казалась — Макс сформулировал наконец-то, — всерьёз больной.
Та Маргарета, что стребовала с него цветочек, демонстративно не принимала Макса всерьёз. Она смотрела на него с вызовом и прищуром и специально, вполне осознанно его бесила. Ту девчонку хотелось сперва прибить, а потом — трахнуть. А потом трахнуть ещё раз, за то, что лицо уж больно довольное.
— А знаешь, — говорила она, глядя на него искоса из-под ресниц, — мне тут Мартин цветы достал искусственные, целый букет! Я с ним наверное погуляю, ты только не дуйся, ладно?
И Маргарета дразняще провела пальцем по голой мужской груди, на которую Макс как раз натягивал майку. На ней самой была тёплая байковая рубашка, которую удобно было поддевать под лётную куртку. Рубашка застёгнута на все пуговицы, но это не отменяло того, что между ней и носками не было больше никакой одежды.
В душевую кабинку уже разок постучали, а жаль: Макс не отказался бы от второго захода.
— Цветы хоть красивые?
— Красивые, — Маргарета потрясла головой, проверяя, что шишка держится крепко. — Мне кажется, он их из похоронного венка натаскал. Ну из того, командирского.
— Ладно, цветы оставь, — щедро разрешил Макс, сжав влажную девичью ягодицу и снова остро пожалев о том, что на этой проклятой базе даже в офицерские душевые бывают очереди. — И любуйся ими в одиночестве, а то придётся сломать этому Мартину руку. Левую, чтобы дро… то есть стрелять смог.
Маргарета застегнула штаны, глянула хитро и вышла из кабинки такая довольная, что Макса разобрал хохот.
Он был почти уверен, что цветы девчонка придумала только для того, чтобы его позлить. И хотела наверняка ляпнуть это до прочих развлечений, но тогда Макс успешно заткнул ей рот поцелуем, а теперь был до противного благодушен.
В письмах она тоже язвила с первой до последней строчки. Называла его «сладким котёночком» (ррр), рекомендовала кошмарные даже по меркам Макса пошлости в качестве лекарства от хандры, а потом вдруг начинала придумывать имена совместным детям, которых почему-то планировалось сразу восемь штук.
Такой он её и помнил, и хранил к этим дурацким переругиваниям робкую нежность. И был счастлив, всерьёз, до глупого счастлив, что Маргарета жива. Даже если та, прежняя Маргарета всё-таки умерла.
— Я привезла вам… всё что прописал доктор, — пробормотала она вчера вечером, выкинутая из дрёмы звякнувшей посудой: Макс выполаскивал из кружки суп. — Там есть микстура какая-то для головы…
— Да она и без микстур не отвалилась.
И Маргарета — ничего не сказала. Только потёрла глаза рукавом и кое-как, с видимым трудом, поднялась.
— Поздно уже, я пойду на станцию. Вы… поправляйтесь.
— Ложись здесь, чудовище. Куда ты собралась, ночью и по дождю?
— Я пойду, — тускло повторила девушка. — Я в порядке…
Она не была в порядке. Маргарета выглядела как человек, которому можно предложить лечь в могилу и засыпать его сверху, и тот охотно согласится — особенно, если благодетель выкопает яму сам. И пока Макс безжалостно запихивал девушку в седло и укрывал, сопротивлялась она вяло, без огонька.
Макс собирался, но так и не спросил: почему ты не написала мне?
Не то чтобы он понял. Скорее каким-то внутренним чутьём осознал, что она не сможет ничего ответить.
И потому что, по правде… может, и хорошо, что не написала.
К утру едкая горечь потери перебродила и превратилась в злость: на войну, на её отца-предателя, который всё равно сдох, так лучше бы сделал это пораньше, на ублюдка-командира, наверняка удачно пристроившего свой зад в тёплое местечко и не знавшего угрызений совести.
И на себя, конечно.
Он ведь полетел туда, на станцию близ сожжённого Монта-Чентанни. Пришёл в лазарет, выпросил журналы, задавал вопросы. Знал, что официальной записи о смерти нет — наверное, тогдашний медик отказался ставить свою печать, не видя тела, медики часто болезненно принципиальны, — знал, что в военное время бывает всякое, вообще что угодно бывает.
Почему он поверил так легко? Ведь мог бы спрашивать дальше, искать её сослуживцев, пусть не из той же группы, но хоть кого-нибудь. Найти командира, вытрясти из этой продажной крысы всю правду и всё дерьмо… но нет: Макс возложил цветы к оплавленному камню на рубеже бывшего города, немного поплакал и продолжил жить своей невероятно героической жизнью, пока его девчонка, не найдя себе места в новом мире, покрывалась плесенью в этой глуши.
Утреннее самобичевание прервал звук глухого удара: это Маргарета вывалилась из седла.
— Доброе утро, — серьёзно сказал Макс.
— Мне на станцию надо, — проворчала Маргарета, кое-как выпутываясь из одеяла и стряхивая землю с ладоней. Спать в гамаке из седла было тепло и уютно, но нужно было привыкнуть не ворочаться. — Сводка…
— Ну давай, прилетишь вечером.
Она мазнула по нему ничего не выражающим взглядом и пожала плечами. Могу, мол, и прилететь; мне какая вообще разница.
Когда она, ссутулившись, побрела через влажный лес, Максу показалось: не прилетит.
Но она прилетела.
При должном уходе, в покое и комфортных условиях разрыв полотнища крыла у виверны затягивается за десять-пятнадцать дней; через это время при сохранении достаточной площади крыла животное может начать подниматься в воздух. При подходящей погоде всаднику надлежит выводить виверну в самостоятельные
