Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

окну, разбудила нас, и я смело решился спросить ее, сколько остается мне жить. – Пятнадцать! – ответила она и улетела.

– Ты слышала? – спросил я.

– Слышала: пятнадцать.

– Помни! и не повторяй на каждом шагу: «много ли нам жить остается». А пчел слышишь? – Слышу. – Это акация цветет.

В жаркий парной день войдешь в хвойный лес, как под крышу великого дома, и бродишь, бродишь глазами внизу. Со стороны посмотрит кто-нибудь и подумает: – Он что-то ищет – что? Если грибы, то весенние грибы, сморчки, уже прошли. Ландыши? еще не готовы.

– Не потерял ли ты что?

546

– Да, – отвечаю, – я мысль свою в себе потерял и теперь вот чувствую, сейчас найду, вот тут, в заячьей капусте найду.

<Приписка: Я ищу свою мысль, луч солнца проник. И как-то сделать, что я нашел свою мысль.>

Свежие ростки брусники, бледно-зеленые на темной зелени, перенесшей под снегом всю зиму, теперь похожи на цветы, радостно торжествующие победу жизни.

Фиалка в лесной тени запоздала, как будто дожидалась увидеть младшую сестру свою землянику, и та поспешила: обе встретились рядом, весенняя сестрица, бледно-голубая фиалка о пяти лепестках, и земляника о пяти лепестках белых, скрепленных в середине одной желтой пуговкой.

Часто бывает, обрадуешься пустяку, и так, что даже совестно станет перед людьми. У нас и русские люди все больше так: радуемся всякому пустяку, потому что ничего настоящего, большого, хорошего не было.

Перепел. Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве кричал: у них же нет нашего «я или ты», у них перепел весь один и един: семьдесят лет и все «пить-полоть!». Как Бунин любил крик перепела, он восхищался по телефону моим рассказом о перепелах. Ремизов, бывало, по телефону всегда начинал со мной разговор перепелиным сигналом: «Пить-полоть!». Шаляпин так искренне по-детски улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький... Сколько нас прошло, а он и сейчас все живет и бьет во ржи: пить-полоть! Не один он, а един, весь перепел в себе самом и для всех нас проходящих. И думаешь, слушая, вот бы и нам тоже так, нет нас проходящих: Горький, Шаляпин, Бунин, тот, другой, третий, а все это один бессмертный человек с разными песнями.

<Приписка: Мы поодиночке проходим>

547

10 Июня. Дунино. Вчера после обеда начался летний теплый дождь, к вечеру собралась гроза и дождь стал тропическим ливнем. Гроза гремела без перерыву всю ночь, и дождь перестает только сейчас, в девятом часу. Теперь наш домик обстрелян, и я постараюсь из него никуда не уходить (если опять не выгонят).

Постараться устроить жизнь так, чтобы не отрываться от Дунина и привыкнуть к заботам, как привыкаю к заботам о машине.

После грозы в лесу вдруг открылись ландыши, но гроза и дождь еще будут: парит ужасно.

Между людьми жить – как между волнами плыть, только волнам лодку надо ставить вразрез, а с людьми – чтобы и им, и тебе ветер дул в зад.

Ум животных. Разработка темы, записанной уже на днях. (О козе, съевшей картошку, гусе, съевшем страницу, и т. д.) – Когда я был совсем маленький и меня только начинали учить, я, бывало, по глупости подумывал даже, что это нарочно учат нас скучному, чтобы нам потом для себя интересней жилось. – Я сидел на лавочке, – сказал Володя, – и читал скучную книгу. А это, наверно, все замечали, что когда на воздухе делаешь усилие читать, глаз невольно открывает в природе замечательно интересное. Вот так и тут, готовился я по литературе и читал Глеба Успенского: ужас как скучно было! И вот гляжу, стоит недалеко от меня коза и тянется к картошке. Веревку она натянула, как струну, и еще бы ей подвинуться шага на два-три: там картошка. Так читаю я Глеба Успенского «Растеряеву улицу», а нет-нет и погляжу на козу и так замечаю: она что-то задумала. Так и есть! Вдруг она обернулась, бросилась и с разбегу лбом бац! по колу, за который привязана. Я изумился и книгу опустил на колени. А коза, ударив по колу, снова натянула струну и подвинулась к картошке на полшага. И опять она лбом на кол, и еще от этого поближе, и

548

совсем близко, и вдруг пошла вместе с веревкой и колом на картошку. – Это ум! – сказали мы. – Нет, погодите еще, дайте мне кончить. – Это ум! Ничего особенного. – Да погодите же, дайте мне кончить. – Ничего особенного, таким умом вся природа богата. Взять хотя бы блоху (рассказ о блохах на носу у кота). – Ну, какой это ум: это просто блохе жить хочется, и она на носу кота находит убежище. Но погодите немного, дайте мне кончить рассказ о козе. – Слушаем. – Эта коза побыла на картошке час-два, наелась. На крышу под ветлу. И когда люди измучились, бог с ней с картошкой, пришла бы коза, тогда она с крыши: бе-е! я тут. Вот это ум! – И опять для себя, все равно, что блоха. А вот было со мной, тоже скучал за книжкой, а возле меня гусак ходит. Гусак вырвал страницу. Вот это ум! – Гусь не для себя: не порть книгу. Кругом зайдет, я листану, он: га-га-га! не порть книгу! Я-то не знал, что он меня учит, мне было просто смешно. И вот я листанул с шумом, одна страничка отлистнулась, но не легла, и вот гусь га-га-га! – раз! и носом своим красным оторвал и унес. – Ну так чем же это ум человеческий. – Тем человеческий, что не для себя одного. Этот гусь был учитель, мне казалось, он «гага-га!» – а он говорил: «Не порть книгу, дурак!» И когда я не послушался... сам как-то выдрал. – Пусть даже если: я так понимаю гуся, что вот ум человеческий не для одного себя, как у козы: наелась картошки. А гусю на что страница. Он научил меня, и я больше теперь не листаю».

11 Июня. Дунино. Вчера природа привыкала к событию ужасной грозы, до обеда страшно парило, и казалось, вот-вот опять сорвутся дождем облака. Но мало-помалу обошлось, к вечеру запрохладнело. А сегодня день встал умытый,