Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

5 Июня. Мои именины. Москва.

Ветер не утих, но небо ясное с утра. Ночь плохо спал: первое, это что Ляля расстроилась на ночь из-за матери... Второе, начитался Тагора «Дом и Мир», нечто вроде «Мир как воля (зло) и представление» Шопенгауэра. А еще мучила меня моя неудачливость: сценарий провалился (а сколько работы!), попробовал удариться в охрану природы – уверен, что провалюсь. И «Канал» теперь надо писать в упор на тему советского оптимизма...

Надо помнить, что личность может теперь пробиваться лишь в условиях коллектива, каждому теперь надо освоиться со своим коллективом, как осваивается корешок семени в темноте почвы. Это вовсе не значит, что «с волками жить – по волчьи выть», освоиться надо лишь внешне,

536

развить этим себе осязание летучей мыши, которая может летать в комнате с частыми проволоками, не задевая их. Так все живут, все летают, но увы! – летают только внутри этой комнаты. Вот в том-то и «увы!»: летать научишься, но из комнаты заключения не вылетишь, и руки опускаются, и начинаешь подумывать, не покончить ли с мечтой о вылете из круга принудительной добродетели и не заняться ли обработкой конца своего (жизнеописание) и сборами в последнее далекое путешествие.

Молюсь на крест купола, с которого ветер давно унес все железные листы и осталась только сетка из проволоки. А там налево за баней виднеется крыша какого-то дома, и от нынешнего ветра на ней шевелится каждый листик, время от времени даже дыбом встает и так держится, падает, гремит и гремит, повторяя: Господи, дай кончину живота моего...

Дальше мои именины пошли неожиданно хорошо, благодаря Барютиным: устроили великолепный пирог и, самое главное, наполнили сами праздником время. Посыпались шоферы, подготовили машину, и даже ужасная погода стала к вечеру улучшаться: ветер стих и потеплело. Какая молодец Ляля! Такая мать на руках! и такую выдержать борьбу за своего Михаила и завоевать таких друзей, как Барютины, пожалуй, даже и такую прислугу, как Map. Вас. Любуюсь ею и горжусь.

Вчера знакомился со Спириным, чувствую в нем парня неглупого и очень современного, но с какого конца ни затрону современную беду – все не по нем. Наконец, говорю ему:

– А этот круг коллектива, обнесенного тыном с колючей проволокой, и сам на колу на короткой веревочке. Кажется, что бы только ни сделал для того же коллектива, но попробуй! и сразу вырастут вокруг тебя штаты, и все начнут твою идею трепать до того, что тебе самому она опротивеет, и ты сам рвешь на себе волосы, что пожелал всем добра...

537

В этот раз мой прицел был верным, в самую точку. Спирин сказал:

– На это я вам скажу... Раз уж мы решились быть откровенными: да, да! Я вам удивляюсь, как вы решились на это, но я готов ответить вам.

И он рассказал историю своего комсомольства, т. е. воспитания себя в духе жертвы собою для общества.

– Так нас воспитали, а подите вот с этим теперь жить.

– С этим чувством жертвы, с готовностью все отдать для других.

– Да, да! вот с этим самым. И не проживешь! Время переменилось, и ты уже отстал, и смотреть на других, как они успевают, противно.

На этом разговор оборвался. Спирину теперь лет тридцать.

После с Володей я стал развивать мысль Спирина на своем опыте. Я ведь тоже был коммунистом в XIX веке и за границей от этого родного угара стал приходить в себя и мало-помалу сделался тем самым, чем должен сделаться Спирин после своего комсомольства. И так стало понятно нынешнее время после жертвы народа в войне: время жажды личной жизни, раскрытия своего жертвенного опыта в образе личности.

Володя мне тоже говорил:

– Вы-то разве в этом один?

Ум животных. Коза.

Елагин рассказал, что раз читал книгу и когда отрывался от чтения, то видел перед собою козу, привязанную за кол на траве возле картофеля. Коза выщипала траву, и ей захотелось попасть на картофель. Натянула веревку – не рвется. Вернулась к колу и бац в него лбом. Кол тронулся. Натянула веревку – стало поближе. Она еще раз – бац! Еще стало ближе, и так раз за разом – вытащила кол. Наелась картофеля. А дача стояла под огромной ветлой, и крыша дачи с одной стороны, покрывая тоже и сарай, спускалась до земли. Коза, когда наелась, залезла на крышу и под ветлой наверху улеглась. Пришли 

538

хозяева – нет козы... Стали искать – нет нигде! Стали ждать, и как в сказке – нет козы с орехами, нет козы с калеными. И когда уже спать ложились, слышат с крыши: – ме! ме! У меня толкование: она виноватая спряталась, а когда люди стали жалеть, то явилась.

– Коза, известно, умное животное, – сказала Катя. – А вот кто поверит, что тоже и блохи умные, да какие еще умные-то.

Рассказ, как она выискивала блох у Васьки и замечала: он их выгрызал, а лапами сделать не мог ничего.

– Так поверите ли, блохи стали жить у него на щеках и особенно ближе к носу. Когда я начинаю вычесывать их – найду на всем коте одну, две, а на щеках по десятку, и всегда около носа кучкой штук по пять. Какие умные!

– Никакого ума у блохи: нос – это остров спасения.

Гусь.

– А вот тоже Гусь. Читаю Глеба Успенского. Очень скучное чтение, читаю, больше листаю. <Приписка: Есть такая привычка, листая, рвать страницы. Вредная привычкам Это листание услыхал гусь, обошел меня, и как только я листану – он: га, га! Никогда я так резко не встречался с природой, как если читаю рассеянно: тут паучок какой-нибудь в булавочную головку, и как он интересен. Гусь же очень меня заинтересовал, я уже нарочно стал листать, и чем больше, тем все ближе, листану, и он: га! га! Но мне надо было прочитать Успенского, я принудил себя и про гуся забыл. И вот опять началось, опять листал – вдруг: га! га! и прямо из-под руки гусь вырвал целую страницу из Глеба Успенского.

– Чем же не ум?

– Ум замечательный, только дурно направленный.

– Чем дурно? Гусь же не нарочно рвал страницы,