Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

не сомневаюсь в успехе (честно написал). Прочитал его Леве, он сказал: – Хорошо, только зачем тебе это председательство? Мне трудно было ему ответить. Предложил идти Ляле со мной в Моссовет на мое чтение. – Зачем я пойду, – сказала она, – раньше я рассчитывала достать там семена, а теперь картошку посадила. – Я думаю, – ответил я, – что ты уж очень мелко плаваешь: ты как хохол представляешь себя в раю с куском сала. Общественная деятельность во всех отношениях человеку полезна, и встреча человека с человеком сама по себе

525

есть «дело». – Это правда, – ответила Ляля, – я, пожалуй, пойду. Лева тоже понял и больше не спрашивал меня, зачем я хочу быть председателем Общества охраны природы.

Умирающая теща находится в постоянной тревоге за дочь и все силы своего бездеятельного положения напрягает, чтобы выдумать какой-нибудь страх и навязать его дочери. Природа эгоизма и состоит именно в том, чтобы собою заражать жизнь другого. Только теперь я наконец-таки понял, почему с самого начала нашей жизни я не мог почувствовать симпатию к теще.

Сомнение. Сомневаться в глубине себя надо во всем, даже в существовании Бога, не говоря уже о достоинствах любимого человека.

Знаю, что Ляля во мне иногда сомневается. Ночью сегодня она спросила меня:

– Любил ли ты кого-нибудь, когда-нибудь, кроме меня? 

– Мать свою любил.

– Да, ты мать любил. А еще?

– Мне кажется, брата Николая любил.

– Да, Николая ты, конечно, любил. А еще? 

– Сына Леву.

– Конечно, ты Леву любил, а еще?

– Вот тебя люблю.

– Да, меня ты любишь, а еще кого?

– Будет с тебя. Ты-то кого любила?

– Папу любила.

– Ну, папу, да, а еще?

– Олега.

– Это не знаю: в Олеге ты любила себя, так я любил и свою парижскую невесту. Это я не считаю.

– А правда, у всех нас было в жизни так мало любви, а ты любил вполне достаточно.

Так она уверилась во мне и вышла из сомнения в том, что я вообще неспособен любить и ее полюбил только для себя: за то, что она мне удобна.

526

К утру она совсем вышла из своего сомнения и была из-за этого со мною очень нежна.

Так и надо, сомневаться во всем, особенно же полезны человеку его колебания веры: возвращение к Богу всегда так хорошо!

Июнь 

1 Июня. Троица. Москва.

Рано утром прошел дождь. У нас в доме живут люди, которые за нас молятся, и в праздник мы это чувствуем.

Заседание с чтением моего доклада не состоялось, доклад передал Лоцманову и побеседовал с ним в кабинете. Он рассказывал, что еще мальчиком (ему теперь 41 г.) «напал» на мои книги и сделался моим учеником, а когда в Моссовете стали выбирать в председатели охраны природы подходящего человека, то Лоцманов предложил меня.

Появился в Москве С.И. Аникин, спасавший нас во время эвакуации. Мы его встречаем сегодня с честью и благодарностью: тоже, как и Лоцманов, мой «культурный читатель», о котором говорят: конечно, он человек партийный, но...

На пути в Моссовет подхватила меня под руку Раиса. Ляля говорит: – Я не знаю, чего она от нас хочет.

Со мной она ужасно кокетничает, и меня это немного забавляет: мне же все-таки скоро будет 75 лет, а она женщина красивая, талантливая и ужасно похожа на трясогузку.

Начало статьи в охотничий сборник: Первым моим охотничьим оружием была «шибалка»: так почему-то назывался у нас кривой сук вроде бумеранга. <Приписка: Шибалка от «подшибать».> Однажды этой шибалкой я подбил молодого вялого галчонка, и он попал мне в руки. Он был в таком состоянии, что какое положение ни придашь ему, в таком он и остается. Это меня смутило, потому что было против всякого охотничьего естества, в котором одно живое существо убегает, а другое его догоняет. Что

527

тут делать! Я взял галчонка и посадил его на сук липы. После обеда посмотрел – сидит! После чая посмотрел – сидит! после ужина – сидит! Вероятно, я очень мучился за галчонка этого ночью, если через всю свою жизнь, как через тысячу лет, пронес это воспоминание. Утром я встал, поглядел туда – галчонок лежит на земле мертвый. Я со слезами вырыл ямку и похоронил галчонка, но охотиться не перестал и до сих пор охочусь, сочувствуя всякой симпатичной живой твари нисколько не меньше, чем те, кто сам не охотится, но охотно кушает дичь в жареном виде. И всю-то, всю-то жизнь я, как охотник, слышу от этих лицемерных людей одни и те же слова: – Как вам не стыдно охотиться и убивать. – И всю жизнь я отвечаю одни и те же слова: – Как вам не стыдно кушать то, что для вас убивают.

Дело в том, что моралисты обыкновенно не обладают охотничьим чувством, и я знаю из них только одного Льва Толстого, который как моралист проповедовал вегетарианство, а как охотник бил зайцев до глубокой старости (см. дневник С.А. Толстой). Но Л. Толстой нам тоже не пример: мы все знаем так хорошо, что Толстой-моралист и Толстой писатель-охотник – это два разных человека. Каким же образом педагогически разрешить это невозможное противоречие?

Возвращаюсь к «Царю природы» и отныне, с 1-го Июня, хоть час да посвящаю этой работе и заношу сюда о ней отчет в две-три строки.

<3ачеркнуто: Во время войны <приписка: отрезанный в глуши Усольских болот от всего мира> мне было очень тяжело обращаться в учреждения за продовольствием для себя лично. Председатель Переславского Райисполкома истинно культурный человек С.И. Аникин всегда умел устранить эту неловкость и доказать свою уверенность в том, что помощь писателю есть дело общественное. Я рад этой книжкой, получившей всестороннее признание, отблагодарить за доверие.>

528

<Позднейшая приписка в копии рукой В.Д. Пришвиной: Надпись на книге, подаренной Аникину.>

Во время войны, отрезанный в глуши Усольских болот от всего мира, Я не раз обращался к Вам, председателю Переславского Райисполкома, за помощью. Вы всегда умели устранить неловкое чувство при таких обращениях для себя лично и уверить в том, что помощь писателю есть