Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

517

министерства, и мне опять вспомнилась, как детский садик, личность Евгения в «Медном всаднике» и все другие бесчисленные подобные случаи, возбуждающие в нас чувство жалости к личной судьбе людей, приносимых в жертву «большому делу».

Наше народничество было культурой жалости к мужику, обреченному на пассивное страдание. И это именно культура жалости сама собой перешла в марксизм, определивший культуру жалости в развитии своем как активное страдание народа (у народников активная жалость рождала героя, личность, у марксистов – героический народ).

Может быть, не только культура, но и сознание человеческое коренится в переходе пассивного страдания в активное. Может быть, и власть в существе своем происходит на почве активного страдания. Ляля ответила мне на мою мысль:

– Это центр моего нравственного сознания: переносить страдание от необходимости действовать; просто пассивно страдать – это, может быть, даже и сладко, а страдать активно, действовать, брать власть в борьбе со злом – вот это настоящее христианство.

Два противоположных типа, Агаша (верую и держусь) и Аня (движусь, лечу). У Агаши это сила земли, центростремительная сила, у Ани – центробежная сила.

На восходе хвойный лес еще был черным, а березки на опушке из черного вышли одетые светящейся зеленью, как зеленый дымок.

Психология Валютина (Аня) и кулака Никольского (Агаша).

Семь сестер берез в одной кучке. (Раненый был в таком состоянии, что его приняли за мертвого и выкопали ему могилу на опушке леса. Но раненый, когда копали, 

518

показал признаки жизни, и санитары его унесли. Могила осталась раскрытой, в нее полетели семена берез, и потом из множества уцелело и выросло семь сестер.)

Мы заказывали столяру переносную уборную, и он, подумав, спросил: «Двухместную?» Очень смеялись.

Как весною сухая хвоя сверху падает и осыпает, колючая, мягкий зеленеющий мох, так и эта колючая женщина взялась за своего доброго мужа...

Отдыхающие медленно, как сонные, бродят по зеленеющему лесу, и я слышал сегодня, один сказал другому: – Наконец-то, кажется, я начинаю приходить в себя. Мне хотелось спросить его: – А где же ты был до сих пор? И, подумав, ответил за него: – Я был до сих пор в распоряжении чужой воли.

Наверно, потому мы так и радуемся, попадая в природу, что тут мы приходим в себя.

20 Мая. Ранним утром, в четыре часа, проснулся в своем доме, и мне показалось, что, пожалуй, теперь дом мой лучше, чем был в Хрущеве.

(Игорь, один из множества представителей Запорожской Сечи шоферов, сказал, что было время, когда он из отцовского дома все тащил вон, а теперь тащит все в свой дом. Что это?)

В 7 1/2 выехал в Кунцево к Игорю, потом с Игорем поехали в Москву. Наконец-то запер машину новым, недоступным Ване замком. Предстоит разговор с Ваней.

21 Мая. Москва. Солнечное и, наверно, холодное утро, пора бы кончиться майским холодам. А если они не кончатся? Теперь каждый горожанин думает так по-крестьянски и все надежды свои уповает на свою картошку. В полном смысле осуществляется крестьянское верование: «природа

519

науку одолевает». Будет урожай – оживем, будет засуха – мы пропали.

Родионов. Бывает часто, встречаешь человека и не знаешь, куда его отнести, как его понять, увидать изнутри и установиться. Бродишь, бродишь по нем глазами, слушаешь, слушаешь его слова, разбираешь его поступки, и вдруг мелькнет: он похож на такого-то, и сразу по-другому начинаешь его всего понимать, как будто искал, искал аршин или метр, наконец нашел его, прикинул и понял: столько-то вершков, столько-то сантиметров.

Так я уже с год смотрю на Родионова и не могу понять: человек образованный, порядочный, говорит часто неглупо, а под острым взглядом как-то вянет и разбегается. Вчера он пришел убитый, ему отказали в министерстве перевезти ко мне пчельник, и я вспомнил внезапно Коноплянцева, великого читателя-мечтателя и неудачника на службе, в семье и всех общественных делах. Коноплянцев был читатель, и Родионов, конечно, читатель, в этом его сущность: женственное восприятие книг и совершенное личное бесплодие.

Но что это значит, почему так необходимо было вспомнить Коноплянцева, чтобы понять Родионова? Почему-то же и критики не могут встретить нового писателя без того, чтобы не сравнить его с его предшественником? Почему вообще в человеке ищут тип, а не личность, единственный раз показавшуюся на земле? Почему стремятся уложить новое в бывалое, в тип, а не встретить, не возвысить, не узнать в нем небывалое? Наверно, потому, что небывалое в себе только сам можешь знать, только можешь показать людям делами своими. Если же ты этого не можешь показать, то ложись в тип, как в гроб, как лег читатель Родионов в читателя Коноплянцева.

К Христу мы приходим, сбросив свой тип, в Христе мы находим свое Небывалое.

Не машину я запер, не гараж, а всего Ваню узнал и запер себя от него. Пусть теперь походит возле меня. Я буду 

520

улыбаться ему по-прежнему, буду хлопать по плечу, но теперь он в моих руках, а не я в его. И весь этот плен мой вышел от Лялиной жалости, она хотела иметь шофера, чтобы освободить меня от любимого труда по машине. Теперь, когда Ваня оказался плутом, и машина попала опять, к моей радости, в мои руки, она сама хочет сделаться шофером и возить меня. Боже, избавь меня от этой новой беды.

22 Мая. Москва. На земле мороз. Начинается хозяйственная тревога, все еще очень холодно и сухо: май холодный – год голодный, и все надежды только на урожай.

Вчера начал читать «Царя» – хорошо. Объяснился с Ваней, выдержав час «активного страдания».

Тагор в «Воспоминаниях» говорит о принудительной добродетели, горшей, чем самое зло, и после того непосредственно начинает рассуждать о полиции, как будто полиция и есть очаг принудительной добродетели. Мне же после того пришли в голову наши чекисты, наша «ежовщина», и, наконец, вспомнились стихи Сологуба о палаче:

Кто знает, сколько скуки 

В искусстве палача, 

Не взял бы даже в руки 

Тяжелого меча.

Тогда еще читал это без понимания и вот как за это время поумнел, как поумнел! Теперь только понимаю атмосферу скуки, окружающую принудительную добродетель палача, и что это ужаснее зла, и что это любить нельзя.

При думе о палаче