Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8 Мая. Золотой день. Заметно зеленеют березы. Художник сказал, что Золотой день в полном смысле слова бывает у березки только один.
Таня красива, но так высока, что казалась недоступна: где найдется мужчина выше ее, а если не выше, то какая тут пара, а без пары во внешнем виде поди-ка еще найди там внутренний лад: ведь каждый будет нарушать его мыслью про себя: «Какая это пара!» Но испанец Педро хотя и маленький, но такой живой и смелый бегает возле нее, стараясь чаще и чаще наклоняться к земле и вовсе снижаться до положения четвероногого. Забавляясь, Таня кидает еловые шишки моей собачке, спаниелю. Нора бросается, и умный Педро, стараясь выйти из сравнения с человеком, бросается за Норой, и Таня, высокая русская красавица, милостиво хохочет, загадывая, кто первый словит ее шишку, испанец или же спаниель.
Вспомнились Краевские, поле ржи, озорная тропа и мы с Людмилой. – Ваш двоюродный брат Игнатов бездарен, а вы? – Что я? – Вы талантливый...
9 Мая. День победы.
507
Вчера художник сидел за этюдом от завтрака до обеда и на глазах его куст оделся – вот какой вышел день. Сегодня березовая свадьба (вчера девишник): ветер поднял золотую пыльцу, и роща стала как в тумане.
Я опустил свои вожжи, и мой конь пришел в общество гуляющих во главе с испанцем Педро.
Помню, на этом самом месте, где мы сегодня сидели, лежали, пели (в девишнике березовом), я спрятался весной от группы отдыхающих в кусту можжевельника в паническом страхе за свое одиночество в лесу, в глубочайшем презрении к стаду этих баранов, нарушающих божественную тишину леса.
Теперь же, когда я сам вышел к ним, мне стало так спокойно, так светло и просто на душе, что я сам стал своим хриплым голосом подпевать испанцу и любоваться пучком фиалок в волосах моей художницы. Испанец тренькал голосом, подделываясь под гитару, и ни он сам, и никто из нас не думал о его трагическом вопросе: почему он, революционер, перенесший пытки от врагов с подгоном щепок под ногти, потерявший семью, не может поехать к себе на родину в Испанию?
Мы шли в полнейшем равновесии душевных сил человека и обнимали собою природу, и природа ответно обнимала нас.
Вечером тоже я присоединился к игре моих врагов, так долго не дававших мне работать, стал играть с ними в детские игры, и враги мои превратились в друзей.
И еще мы играли в короли, и милые женщины называли меня Мишей.
После, ночью, мне вспомнилась вся моя жизнь в такой же борьбе одинокого человека с обществом за свою личность с последующим признанием: признают тебя, и ты чувствуешь себя победителем.
Так и теперь: это что я мог сегодня в майский день подпевать гуляющим – это моя победа, а когда в ужасе прятался от них в кусту можжевельника, – это была моя борьба за себя.
508
Я даже и больше понял: понял я самое трудное, как это можно любить врагов своих. Для этого нужно победить в себе темные силы, мешающие утверждению собственной личности, своему творчеству, – победил, выразил это понятно, и прежние враги поют вместе с тобой испанскую песенку.
10 Мая. Раиса говорила, что все романы ее кончаются юмором, что из-за этой способности к юмору она их и не кончает (влюбилась в пальцы хирурга и страстно пожелала, чтобы он взял ими баранку автомобиля: он взял – и у нее все кончилось; еще человек, который дергал щекой и увидел ее голую в душе, после чего и ему и ей запало что-то, и начался роман, и все кончилось портретом: она стала писать портрет, и он почувствовал при работе нечто противоположное страсти, отстал, и все кончилось тем, что она написала портрет: портрет поглотил ее страсть). Она бы и детей рожала, но художество поглощает страсть: искусство движется за счет рода. В этом отношении откровенности Раисы замечательны: муж естественно отпадает... ему она желает восхищенной жены, сама для себя оставляет возможность грозового разрешения страсти (увы! комический конец предрешен, опера комик).
У отца ее две дачи. Она хочет выслать мальчика своего в день именин и сказать: – Дедушка, подари нам дачу. Я вспомнил, как меня травили мои дети, и спросил:
– Почему же, когда отец ваш был явно брошен из-за увлечения матери (Кузьмина-Караваева) музыкой, и он был так одинок, вы, дочка в 22 года, не стали ему Корделией?
– Я тогда была очень глупа.
– Пусть! но тогда откуда же у вас берутся теперь претензии на дачу и зависть отцовскому благополучию?
Ничего она не могла мне ответить: она не Корделия и отца своего проиграла. Какой это был ей страшный экзамен, и как это похоже на любовь Левы ко мне.
Так вот насквозь разобрал я свою «язычницу» и даже представил себе, что было бы, если бы семь лет тому назад
509
не Ляля пришла ко мне, а она. Была бы, конечно, тоже опера комик, потому что у Раисы нет, как у Ляли, духовного центра и, как художник, она эгоцентрична. Вот, наверно, оттого и боролись святые отцы с искусством, что художнику нельзя забрить голову, как барану, что искусство требует признания личности. Но в таком случае как же выходит у Ляли, разве Ляля-то не «художница» в своем роде? Тут вышло, что я подчинился ее Богу и она в Боге уже и мне подчинилась и стала служить... Впрочем, тут особенности, не применимые ни к кому: наш брак с ней – это крепость, единственная в своем роде...
И все-таки я очень люблю свою язычницу, она и красива, и довольно умна, и главное, чувствует юмор. Но нашего дела она никогда не поймет. Я сказал ей:
– Ваш муж целый день в лаборатории, вы целый день пишете. Если бы вы вместе могли работать?
– Я бы от него ушла.
– Вместе бы думать, быть с человеком в единомыслии?
– Это невозможно, и нежелательно.
– Значит, вы андроген.
– Пусть андроген, но... Ему бы <не дописано>...
Сегодня сборы. Завтра еду в Москву.
Быть или не
