Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

– тую сажали давно, для красоты, а теперь посмотрите, сколько она у нас земли отнимает: картошка нужна, не до красоты нам теперь.

Для хозяев это дерево – горе, а для гостей радость. И сколько на свете такой красоты: кому она даром – восторг! а за ней ходить – страда.

9 Июня. Дунино. Третий роскошный день после холодов и того двухдневного дождя. Вода в реке после тех дождей все еще прибывает и мутная: щука не ловится.

Спали с открытым окном. Для утешения Ляли я сказал ей, что теперь нам остается соорудить маленький домик на нашем участке, а дачу продать.

– Так или иначе, – сказал я, – мы скоро останемся вдвоем и упростим жизнь: в Москве оставим для приезда только одну комнату, все продадим и будем в маленьком домике жить на проценты.

– Это мой идеал! – воскликнула она радостно, – а писать ты будешь тогда совсем независимо.

И мы стали вместе мечтать в своем новоотделанном прекрасном доме о том нашем маленьком.

Под утро мне привиделся кошмарный сон, будто собираюсь я из Ельца идти в Хрущеве. Под ногами у меня

543

скользко, я пробую катиться вниз к Сергию, в Черную Слободу, на ногах, как на коньках. Чувствую, что сзади прицепилась к руке моей девочка и катится вместе со мной и дружески болтает. А потом оказывается, это не девочка, а девушка или молодая женщина, похожая и на Тамань, и на жену Сологуба Чеботаревскую. Она меня завлекает куда-то, мы едем на тройке с чужими людьми, поляками или евреями, но я не оставляю мысль уйти сегодня же домой в Хрущеве через Черную Слободу. Мы где-то сходим, я спрашиваю кишащих вокруг меня людей, поляков и евреев, где дорога на Черную Слободу и где мы теперь. – Это, – говорят мне, – слобода номер 131-й. И ведут меня проходными дворами через развалины, заселенные поляками и евреями: там поют Ave Maria, там в карты играют, там по-еврейски молятся раввины, там купают детей. – Где же моя дорога? Мне в Черную Слободу... – всех спрашиваю я. – Вот, вот! – показывают мне дорогу. На мгновенье показывается настоящая шоссейная дорога, а потом я опять попадаю в проходные Дома и лачуги. И мало-помалу начинаю понимать, что меня заманили плуты и вот-вот начнут снимать мое хорошее пальто, отбирать вещи.

Проснулся насильно, хватаясь за действительность как за спасение, и начинаю понимать, что теща моя именно так и считает нашу с Лялей жизнь, как кутерьму и суету, закрывающую простой и ясный путь в Черную Слободу и домой в Хрущеве.

И дальше я подумал, что в кутерьме внешних событий с войной, с голодом, с атомной энергией и раздвоением пути человека: один к великому богатству и счастью, другой к гибели чуть ли не всей планеты – мы-то сами, наша сокровенная личная жизнь находится разве не точно в таком же положении умирающей тещи.

Тогда вспомнился мне преподаватель музыки Мутли, как вчера я его видел с огромным мешком вещей, который он тащил на себе с вокзала в хижину Макриды Егоровны. Он-то мне и сказал вчера, что он достал в Москве грузовик и привезет рояль, чтобы Наташа его летом могла играть

544

свои упражнения. – Где же поставите рояль? – спросил я. – Снял сарай в даче Ульмера.

И это делает бедняк, существующий на гонорар от своих учебников музыки. – Разве, – подумал я, – это не прямой простой путь домой, в Хрущеве, как я это видел во сне?

Сон свой я рассказал, не вставая, Ляле, и она поняла его как упреки моей совести за усложнение жизни, за отклонение от прямого пути.

– Ты бы взял пример с Барютиных, как они просто живут.

– Чем же это просто, – ответил я, – одна молится и учит детей, всегда голодная, насыщается молитвой, другая живет тоже полуголодная на ее иждивении. Спасают душу свою тем, что хоронят с утешением старушек. Им это дано: хоронить старушек, а нам дано утверждать у детей радость жизни. И если мы свою сложность, свое богатство отдадим за эту простоту – это будет тот же самый акт гордости и падение в ад.

Ляля ничего не сказала. А я подбавил еще:

– Выход из мировой кутерьмы, моя милая, для старушек умирающих, да! это выход через похоронное бюро твоих чудесных Барютиных. Но меня гораздо более увлекает пример нищего героя музыканта, переправляющего для своей любимой девочки рояль из Москвы. Вот это да, это путь. И я тоже тебе, моей девочке, обещаю устроить маленький домик. – Все-таки, – сказала она, – не такой уж очень маленький: у нас будет стоять пианино. – Конечно, и дворик небольшой, в нем будет коза...

А между тем и коза уже заказана, и пианино Замошкина ждет нашего грузовика, и дом наш совсем не велик.

Все уже есть, и огород с овощами, салат уже едим, картошка показывается. Но пусть к этой прекрасной действительности в дополнение остается мечта именно об очень маленьком домике для жизни только вдвоем и без всяких хлопот.

Для моей маленькой девочки и по-моему, но никак не по Толстому и не по Исааку Сириянину.

545

Этот рассказ и есть ответ на исповедь шофера Спирина (Николая Владим.): что их, комсомольцев, воспитали на идее жертвы собой для общего дела и они это показали на войне. А вот теперь с этой жертвой нельзя выйти, все переменилось, и маяк стоит другой и в другой стороне. Этот новый маяк есть Царь природы, манящий нас к себе заповедью: «Будьте как дети».

Природа может обойтись и без культуры: родился Шаляпин, артист по природе, с таким голосом и пользуется для своих высоких целей культурой, как автомобилем. Так бывает в природе, но культура без природы быстро выдыхается. В этом смысле «природа науку одолевает».

Большой хозяин если увидит непорядок и в чужом хозяйстве, вступится: у него духу хватит и на чужое. А хозяин мелкий думает только о себе: смотреть на чужое у него духу не хватает. Искусство наше словесное, живопись, зодчество, скульптура и все другие виды являются в мелкой жизни маяками, светом большого, единого духа.

Сегодня рано, часа в четыре, прилетела кукушка к моему