Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весь народ наш стал мучеником на пути к добродетели (добрыми намерениями устлана дорога в ад). Пророков нет, ведут экономисты. Дорога сама выходит из тумана.
<Вымарано. Раньше праведника мучили, и он умирал в блаженстве, и народ чтил свою жертву. Правда нашего времени в том, что не личность делается жертвой, а весь народ.>
Двойная бухгалтерия.
Не забыть, что из разговора с Мартыновым выяснилось – наша несвобода людей культурных выходит из государственной необходимости регулировать влияние культуры на массы <вымарано: напр., вся наша молодежь,
560
если ей окажешь свободный доступ к культуре, не станет заниматься политграмотой (соврем. «Закон Божий»)>.
Где-то в лесу невидимые существа ожидают от меня большого добра, и я иду для них, как богатый дядя. Слава Богу, желудок у меня хороший, я оставляю им хороший подарок, и они все начинают слетаться, сбегаться, сползаться. Тогда начинается великий пир и наслаждение ароматом моего подарка.
А ведь это верно. И как это ужасно, что все на свете живет и ценит жизнь «со своей точки зрения», между тем как человек – на то он и человек, чтобы заставить всех и на все смотреть с единой его человеческой точки зрения, чтобы для всех говно пахло говном, а роза пахла розой. Тут, конечно, бессмысленно действовать прямо, а [надо] хитрить, облекаясь в мудрость или в диалектику (мудрость – это мир с точки зрения вечности, диалектика – тот же мир с точки зрения его становления).
19 Июня. Вчера после жаркого дня, вечером, Раиса попросила меня проводить ее «до ржи». Дошли, убедились, что она зацветает. Стало прохладно, мы повернули назад. Она мне рассказывала о своих снах: как она ехала на коне и с ним разговаривала и сладко засыпала в меру движений коня. Вдруг ее обступили нечистые духи, она подняла руку и стала их заклинать, и они стали опадать вниз, а добрые духи пришли и навеяли на нее сладкое забытье.
Восхищаюсь личностью Савонаролы, понимаю его как Христа из «Великого Инквизитора» и ничего подобного не могу найти в русской истории, и так эта наша история мне кажется бедна. Но при свете итальянского Возрождения ярко встает время конца нашего царизма с расцветом искусства. Такая яркая вспышка и потом «голые годы», и как их одевали и создавали текущие годы принудительной добродетели.
В «голые годы», помню, бульвары были усыпаны презервативами, и маленькие дети их находили и
561
надували. А теперь художникам даже запрещено выставлять голое тело, и при похоронах какого-нибудь писателя статуя Венеры Милосской на лестнице завешивается простыней.
Много скромной и трогательной добродетели в нашей истории, много вмешанных в нее «мертвых душ», но нет ничего яркого, и все выдающееся не выдается из высокой травы поповской и революционной добродетели.
Смотрите на одуванчики: каждая шапочка круглая и каждый зонтик в шапочке ждут своего ветерка, но когда дунул ветер и взял с собой зонтики, тут уже воля ветра, куда ему нести одуванчик.
Начинается все на свете с того, что самому хочется. На горе навис снег, и ему, конечно, хочется упасть... Одуванчик ждет ветра, и ему хочется разлететься в зонтики. Мальчику хочется...
Так все на свете у всех начинается с того, что «хочется». Но только свалился снег с вершины горы – прощай «хочется»: снег собрался в огромную массу, и лавина летит, как ей надо лететь, и одуванчики по ветру летят, куда им надо лететь, и мальчику захотелось уйти – пошел, и теперь больше нет ему своей воли: ему надо идти.
К «Царю»: если человек поднимается – ему это Хочется, но ему Надо поднять за собой и то, что называется природой (землей): ему надо быть внимательным для этого и милостивым. Такое самое широкое понимание отношения Хочется и Надо.
20 Июня. Днем жарко, к вечеру немного прохладно. Люди купаются. Подготовляю распиловку леса. Впускаю силу внимания, как жало, в «Царя», и мед во мне собирается. Так пусть и установится: пусть цветет, наливает и спеет рожь, во мне будет вырастать своя собственная рожь, и не уеду, пока не выращу.
562
Природа показывается в своем волшебном виде, когда сам чем-нибудь стиснут – книгу ли читаешь трудную – голова ломается, в машине скрюченный что-нибудь подвязываешь, или в постели, замученный кошмарным сном, – выглянешь из себя и страшно обрадуешься: какая там, в природе, волшебная жизнь! Хочется все бросить и бежать туда. И что же? Брось, иди, но только помни: бремя твое с тобою пойдет, и чем лучше, чем волшебней впереди там будет твое Хочется, тем труднее тебе будет нести свое Надо.
Калинин, слесарь – президент; Мартынов, научный сотрудник – монтер, и вообще «добрый коммунист» из рабочей среды является. Еще вот Полетаев, и много, много их! Это все «тело» нашего коммунизма, то, что выстаивает (Сутулов), выдерживает: это средний необходимый человек. Это естественное Надо, это «само собой» является в народе в решающий момент войны или строительства, это чувство всего человека: это весь
(Такой был Киров и мой рабочий в Хибинах.) Тут и вера в науку (как мой дядя учил энциклопедический словарь).
Оргия у Коненкова: все стараемся проиграть хозяину на вино, а Горский ведет в игре тонкий расчет (образ глупого кулака). Детская наивность и жестокость детская.
Лариса Леонидовна Мутли рассказывала с горечью о своей женской доле: муж ее Андрей Федорович на одном конце сочиняет учебник музыки, на другом конце она чистит картошку. Она ведь тоже преподаватель музыки, она бы тоже могла вести молодых людей вперед, но она женщина, она прибита гвоздями к земле и должна чистить картошку – «вот откуда истерика».
- Но ведь картошку-то вы покупаете на средства, выручаемые за учебники?
– Вот тут-то еще больше, тут-то вся истерика: ему нельзя мешать сочинять, и так я должна сидеть на одном
563
конце стола, молча чистить картошку, молчать и молчать, потому что на другом конце он сочиняет.
На этой же почве у Ефр. Павл. вырастало недоброе чувство ко мне как к сочинителю, к самому моему делу. На той же почве у Ляли бывают минуты холода в отношении моих писаний и некоторая претензия на мое признание ее женского героизма (истерику она
