Романески - Ален Роб-Грийе

столь похвальную преданность и, как мне представляется, чтобы приучить нас получать бесплатно книги массовых изданий, до продажи которых Макрез не считал для себя возможным опускаться, он учредил ежемесячную литературную премию, называвшуюся, как мне помнится, Премией литературного кружка. Само собой разумеется, он ввел нас — двух своих единственных клиентов — в состав жюри, в компанию известных журналистов, ведших рубрики хроники в газетах, что набивались в тесную комнатку в полуподвале его лавчонки. Я припоминаю, что в состав жюри входили Морис Надо, Андре Бурен, Клод-Эдмон Маньи, Клебер Эденс, несомненно, также Робер Кантер и Жан Бланза, а еще очень разнородное трио женщин, носивших одно и то же имя Доминик и фамилии, начинавшиеся в написании с буквы А: Ори, Арбан и Обье27, из которых последняя была самой красивой, однако наименее известной.

Итак, я был возведен в ранг судей прежде, чем сам написал хоть один роман или самое небольшое эссе о литературе. В области кинематографии моя карьера члена жюри тоже с самого начала была гораздо более блестящей, чем карьера лауреата. В Каннах, Венеции, Йере, Рио-де-Жанейро, Тегеране, Авориазе, Брюсселе и других городах я роздал гораздо больше премий, чем сам получил за все эти годы и чем мне еще предстоит получить. В конечном счете Макрез лишь положил начало многолетней привычке; и когда немного позднее я дал ему прочесть начало моего опуса, он не ободрил меня, как и многие другие, и не стал поощрять меня продолжать мои литературные труды.

Но, набрасывая эти строки, я спрашиваю себя — так как подобные мысли раньше не приходили мне в голову, — не у Макреза ли, несмотря ни на что, не в его ли темноватой безлюдной берлоге, забитой книгами, для которых не находилось читателей, не в его ли тесном «помещении для прессы», куда набивались литературные критики с уже довольно старомодными взглядами, критики, постепенно утрачивающие свое влияние, и зародилось мое призвание романиста-извращенца? Во всяком случае, не было совершенно ничего неестественного в том, что именно моей коллеге по жюри Макреза, одной из самых тонко чувствующих и чувствительных особ, Доминик Ори, я отнес свою первую рукопись, как только ее закончил, прежде чем отправиться в Западную Африку, а затем на Мартинику, на оказавшиеся под угрозой гибели банановые плантации.

В связи с достаточно серьезными неприятностями со здоровьем, в результате воздействия тропического климата и недостаточных мер предосторожности по отношению к пище и кое-чему еще, я вернулся во Францию раньше, чем предполагал. Я начал работать над «Резинками» на старом грузо-пассажирском судне, переход на котором от Пуэнт-а-Питра до Гавра занимал почти три недели (суда-банановозы были куда быстроходнее). Возвратившись снова в парижское семейное гнездо, я, прежде чем отправиться в Брест, к этой древней земле, исхлестанной океаном, чтобы там немного поправить здоровье и продолжить литературные штудии, захотел все же узнать, что сталось с моим «Цареубийцей», уже отвергнутым прежде издательством «Галлимар», о чем я рассказывал раньше. Как оказалось, пока я отсутствовал, Доминик Ори передала рукопись Жоржу Ламбришу, исполнявшему в издательстве «Минюи» обязанности литературного консультанта Жерома Линдона.

В том благословенном 1950 году издательство «Минюи» располагалось на бульваре Сен-Жермен в помещении бывшего книжного магазина, где продавали творения итальянской пропаганды; после Освобождения Веркор эту лавчонку реквизировал. Кроме собственно самого помещения, где когда-то был «торговый зал» магазинчика, чья большая витрина выходила почти на самый перекресток бульвара Сен-Жермен и бульвара Сен-Мишель, там были еще и внутренние помещения, представлявшие собой извилистый лабиринт с узкими, тесными каморками, — по крайней мере именно такими они остались в моей памяти. Вообще все это создавало ощущение временного пристанища, ужасно неудобного. Попасть туда можно было через входную дверь, а также еще и через ворота на бульваре Сен-Мишель, но, разумеется, потом приходилось поплутать по внутренним дворикам, пройти через несколько крытых переходов и по длинным узким коридорам. Подобная система двойного входа-выхода наводила на мысль о том, что дом этот изначально, еще при постройке, предназначался для какой-то тайной деятельности.

Ламбриш принял меня там со своей обычной улыбчивой любезностью и с несколько потерянным видом, которые я потом всегда у него наблюдал. Я не договаривался с ним предварительно о встрече, явился, так сказать, незваным. Когда я заговорил с ним о моей рукописи, он, не выказывая ни малейших признаков смущения, начал рыться — можно было подумать, что делал он это наугад, без особой надежды на успех, — в огромных, грозивших вот-вот рассыпаться и обрушиться грудах и кипах, загромождающих всю поверхность его письменного стола. К моему великому удивлению, а также, быть может, и к его собственному, он в конце концов извлек откуда-то моего «Цареубийцу» (я подсказал ему, что обложка у рукописи бледно-голубого цвета), провалявшегося среди других таких же произведений почти год. Заново пролистав на скорую руку мое сочинение, он принялся одаривать меня комплиментами, но весьма расплывчатыми и уклончивыми, что я научился делать позже и сам, когда мне тоже пришлось выступать в подобной роли на улице Бернара Палисси и беседовать с начинающим романистом по поводу его произведения, о котором у меня сохранялись после беглого просмотра весьма смутные воспоминания, если сохранялись вообще.

От Жоржа Ламбриша, на месте которого я впоследствии пребывал постоянно, я унаследовал весьма достойную сожаления привычку хранить заинтересовавшие меня рукописи гораздо дольше, чем прочие, однако же не подавая их авторам, как говорится, ни малейших признаков жизни, то есть ни о чем их не извещая, так как зачастую у меня не бывало ни времени, ни возможности дочитывать произведения до конца, а потому я в случае надобности оставлял эти предварительно отобранные работы, так сказать, доходить до кондиции, словно бутылка с вином в подвале, у себя в шкафу, куда я и наведывался время от времени то за одним творением, то за другим, когда мне выпадали часы досуга. Жером Линдон довольно долго мирился с этим методом работы, с моей «озабоченной небрежностью», которую можно было бы назвать и беззаботным вниманием. Разве не получил он в результате почти полное собрание еще не опубликованных сочинений Сэмюела Беккета, отвергнутых на протяжении месяца всеми парижскими издателями (не говоря уже о дублинских и лондонских издательствах)? Мы полагали, что спешить нам особенно некуда, так как действительно сильная, новаторская книга, написанная никому не известным автором, повергнет в замешательство членов редакционных советов, встревожит и смутит их, а потому и не будет издана нигде, кроме нашего издательства! Мы могли сказать так, как сказано в «Конце игры»: «Если он существует, он придет сюда!»

Сегодня Жером думает,