Романески - Ален Роб-Грийе

что это чрезвычайно важно, но вот только он не знает почему. И вот какое-то очень давнее видение, едва-едва возникшее у него в мозгу, за десяток секунд исчезает, испаряется, прежде чем он успевает его зафиксировать в памяти и понять, с каким временем в его жизни, с каким определенным местом, с какой выбившейся из сил танцовщицей, с какой раненой птицей могут быть связаны подобные воспоминания.

Этот отель «Лютеция» в Герополисе, последнем морском курорте на территории Бразилии перед уругвайской границей (где местность очень болотистая и потому там так легко подхватить малярию), — поразительно точная копия, несмотря на более скромные размеры, величественного здания в Париже, носящего то же название и расположенного на пересечении бульвара Распай и улицы Севр. (Или, возможно, это не улица Севр, а улица Бабилон?) Анри де Коринт, вероятно, не раз бывал в этом здании при самых разных обстоятельствах, порой даже весьма неясных, когда там располагались различные службы оккупационной армии, во время войны. И именно туда, в «Лютецию», я пришел через двадцать лет, чтобы нанести визит Татьяне Гросман, чудеснейшей, восхитительнейшей русской даме, бестелесной, бесплотной, словно дух, неподвластной времени, и потому не имевшей определенного возраста, бежавшей от большевистской революции в 1917-м, из национал-социалистского Берлина — в 1933-м, из захваченной немцами Франции — в 1940-м, чтобы наконец сесть на последний отходивший из Барселоны и направлявшийся в Филадельфию корабль, увозивший в своих битком набитых трюмах и на столь же забитых палубах беженцев-евреев со всей Европы.

Будучи случайно «выброшенной на мель» на Лонг-Айленде (опять неподалеку от еще одного Вавилона!) и оказавшись в скромном маленьком деревянном домике, Татьяна задумала, чтобы как-то выжить, устроить там мастерскую по изготовлению литографий на камне. И дело у нее пошло на лад, мастерская процветала и пользовалась прекрасной репутацией; я сам в ней работал вместе с Робертом Раушенбергом над рассказом в форме диалога, состоявшем из написанных от руки строк и нарисованных картин, располагавшихся вперемешку, под названием «Подозрительные следы на поверхности», над которым славно потрудились Татьяна и ее «мальчики» — светловолосые гиганты, пять или шесть человек, составляющие разительный контраст с хрупкостью миниатюрной дамы и ловко управляющиеся с тяжелыми плитами отполированного до блеска известняка, печатающие оттиск за оттиском, подбирая оттенки, меняя толщину слоя краски на камне, — и в конце концов ценой больших усилий они создали 38 роскошных экземпляров нашего произведения, оказавшихся, к несчастью, баснословно дорогими, потому что на каждой странице стояли автографы автора текста и художника.

Бесплотный эльф, оторванный от жизни иной, навсегда ушедшей эпохи, Татьяна, сегодня тоже уже ушедшая от нас (один из залов в Музее современного искусства теперь носит ее имя), всегда останавливалась в Париже, когда пересекала Атлантику, чтобы пройти курс лечения на водах, питая непреодолимое и не поддающееся веяниям времени пристрастие к одному полупризрачному, иллюзорному курорту, считавшемуся очень престижным в годы ее детства, в эпоху правления Габсбургов, который она упрямо называла Мариенбадом. И отель «Лютеция» в ходе этого переезда был неким предвкушением того иного, уже исчезнувшего мира, его прообразом.

Чуть дальше по бульвару Распай, на правой стороне, если идти к улице Ренн, в конце 40-х годов (и до середины 50-х) существовал книжный магазин «Лютеция», которым владел и заправлял высокий худой мужчина с огромными, исполненными страсти и мистического огня глазами, по имени Жерар Макрез. Название отеля в Герополисе наводит меня на размышления прежде всего об этом местечке. Я тогда работал в Институте статистики и жил снова у моих родителей, после возвращения из Германии, в маленькой квартирке на улице Гассенди, где я провел всю свою юность. (Моя сестра Анн-Лиз уже покинула семейное логово и жила в лабораториях Буа-Будрана, в департаменте Сена-и-Марна, куда вскоре к ней отправился и я, чтобы написать там моего «Цареубийцу».) Итак, пройти через кладбище и далее спуститься пешком к Вавену и Монпарнасу — вот привычный маршрут прогулки; и Чанн, а после Жерар Макрез были, так сказать, «моими книготорговцами».

То был период, когда я покупал много книг, по большей части для того, чтобы их читать или, по крайней мере, аккуратно оборачивать их в полупрозрачную кальку после того, как в течение долгих часов скрупулезно и с великим тщанием заниматься восстановлением их переплетов и суперобложек при помощи различных клеев, папиросной бумаги, бритвенных лезвий и резиновых ластиков. Особая субстанция, в действительности называемая «ластиком-мылом», субстанция, которую разыскивает Валлас во всех писчебумажных магазинах по всему северному, пересеченному каналами городу, где бродит призрак царя Эдипа, и есть та самая субстанция, которой я пользовался для того, чтобы удалять пятна с непрочных, недолговечных белых «одеяний» — или скорее не чисто белых, а слегка кремовых — книг издательства «Галлимар», удалять осторожно, чтобы не повредить при подтирках гладкую поверхность.

У Макреза были совершенно особенные представления о его ремесле, то есть о профессии книготорговца. Он не любил книги, пользующиеся шумным успехом, он избегал забивать ими свой магазинчик; этот чудак не успокаивался до тех пор, пока не продавал покупателю, имевшему неосторожность зайти к нему в поисках книги, получившей Гонкуровскую премию или премию Фемина, какое-нибудь произведение, которое он сам считал гораздо более серьезным и значительным. Порой он даже говорил упрямому любителю изящной словесности:

— Держите! Я предпочитаю отдать вам эту книгу даром, чем смотреть, как вы покупаете нечто посредственное, незначительное и заурядное.

И произносил он нечто подобное даже в том случае, если искомая клиентом книга и стояла на полке его магазина! Надо сказать, что магазинчик был у него старомодный, устроенный, как говорится, на старинный лад, очень уютный, милый, овеянный духом каких-то неведомых тайн, забитый до отказа толстыми томами, покрытыми вековой пылью, но постепенно терявший своих покупателей и в конце концов растерявший всю клиентуру. Как только кто-нибудь отваживался заглянуть в эту лавчонку, Макрез, с ходу решая, какую книгу должен унести с собой этот человек, направлялся к возможному покупателю со своей извечной, какой-то полупотерянной, полубезумной улыбкой, в ореоле седых волос вокруг вдохновенного лица пророка, и обращался к нему очень тихим, очень мягким голосом, держа в длинных, тонких и полупрозрачных пальцах выбранный экземпляр. Вот таким образом он заставил меня познакомиться, среди многих прочих произведений, с дневными сновидениями Джо Буске, с журналом «Катр-Ван», с работами моего излюбленного Кьеркегора, с «Дневником соблазнителя» в красивом издании «Кабине космополит».

Еще один завсегдатай этих мест, очень юный Жан-Кларенс Ламбер, ставший впоследствии поэтом, критиком в области искусства и специалистом по шведской литературе, упорно держался своих привычек и продолжал захаживать в магазинчик. Чтобы вознаградить нас за