Ткань Ишанкара - Тори Бергер

и веки, шуршат по песку, превращая его из терракотового в багровый, а потом стоять, как поддерживающим небо трем кариатидам, и слушать дождь, ощущая, как намокает одежда, и сквозь тоненькие ремешки босоножек протекает теплая вода. Потом можно было с визгом и смехом ввалиться в чайхану рядом с чертовым колесом, сохнуть и долго пить горячий зеленый чай из кривых пиал, пока не кончится купленный на все карманные деньги рахат-лукум или неестественно розовый зефир. Как мало надо было для счастья… И как же давно это было.

Дождь начался без предварительных предупреждений, и уже через полминуты на Тайре не осталось ни одной сухой вещи. Она поднялась, присобрала одной рукой край длинной юбки серого, положенного послушницам, платья и с ощущением непонятной радости и внутренней чистоты со всех ног рванула к жилому корпусу.

Горан снова никак не мог заснуть. Уже две недели ночами он неподвижно лежал на кровати, глядя в потолок, краем глаза замечая, как чуть шевелятся под легким ветерком невесомые полупрозрачные шторы цвета молочного шоколада. Тяжелые ночные гардины он не задвигал – в полной темноте одиночество и бессилие ощущались почти физически, ветерок терялся где-то в складках темно-коричневых полотен, и Горан чувствовал, что ему нечем дышать, хотя это ощущение было чисто психологическим.

Горан анализировал свою жизнь. До того дня, как в его дом вошла Тайра, он не имел понятия о том, что такое бессонница. Как трейсер он мог не спать по несколько суток, но такое бодрствование не было мучительным, и после него он всегда крепко засыпал. Еще Горан знал, что можно не спать ночами от переполняющих тебя чувств: любви, радости, печали, и он не раз в юности лежал в темноте, представляя те или иные сцены, переживая их снова и снова, одновременно ожидая и боясь, что они случатся на самом деле. Тогда отсутствие сна было наслаждением: Горан не хотел потерять драгоценные минуты, уснуть и выпустить из цепких лап сознания дорогие образы первой любви, первого заката на турецком побережье, сделавшего первые самостоятельные шаги чужого ребенка в весеннем парке… Сейчас он был бы рад закрыть глаза и забыться, но часы мерно тикали, отсчитывая секунды, и Горан понимал, что до рассвета еще далеко, и что с утренней свежестью в голове не полегчает, и веки по-прежнему будут сухими и тяжелыми, и проблемы сами собой не разрешатся.

Горан уже устал думать. Как только он снова начинал прикидывать, как, не нарушая Закона, привести Тайру в Ишанкар, голова отказывала совершенно. В ней как тяжелые, обожравшиеся комбикорма рыбы в мутном пруду начинали лениво двигаться мысли. Серые, с оттенком зеленой плесени на чешуе, они плавали внутри черепной коробки, несильно сталкивались друг с другом и снова расходились в разные стороны, и от этих бесцельных действий становилось совсем тоскливо. Чем ближе подходил день ее поступления, тем больше Горан мрачнел.

Иногда Горан думал, что другой на его месте был бы горд тем, что ему удалось подарить Тайре почти четыре года жизни, которых у нее без его вмешательства могло и вовсе не быть, и то, что сейчас они оба задумывались о поступлении в университет, должно было обнадеживать, но Горан не был гордецом или оптимистом. Внутренне он был чернее тучи, и сэр Котца, прекрасно видя это его состояние, только посмеивался и наотрез отказался бы помогать, если бы Горан его попросил. Горан не просил. В этот раз ему было достаточно двери.

За много лет своей жизни Горан привык к тому, что является предметом насмешек. В большинстве случаев он юродствовал сам, иногда идиотом его выставлял Наставник, но и то, и другое доставляло ему немалое удовольствие. Горан видел в этом скрытый смысл и даже придумал специальный термин для своего с виду неадекватного поведения – «шиковать», от имени любимого с детства Шико. Шутка очень нравилась сэру Котце, он вообще часто подхватывал за Учеником новые словечки и поскрипывал от удовольствия. Иногда господин Ректор задавал Горану коаны, которые были такими же неклассическими, как и его притчи, но коан с дверью поставил Горана в тупик. Вернее, Горан был уверен, что это коан, сам сэр Котца ничего такого не говорил, он просто приказал Горану не расставаться со своей дверью, о которой Горан за три года уже почти успел забыть.

Мало того, что таскать с собой тяжеленную дубовую дверь было несподручно, она, даже привязанная к багажнику старенькой «Ауди», вызывала вопросы у всех, включая стражей порядка, а когда Горан вынужден был заходить к кому-нибудь в дом, дверь представляла собой почти непреодолимую проблему. Люди не знали, как реагировать, – далеко не у всех были терпение и такт Магдалены хет Хоофт – отпускали всякие фразочки ему в спину, поэтому Горан все больше времени проводил дома. Если гостей можно было избежать, то деловые встречи превратились для него в ад. Горан понимал, что с точки зрения здравого смысла в паре с дверью смотрится весьма странно, и все мысли его собеседников переключаются с него на дверь, и ему стоило больших трудов выполнять поставленные перед ним сэром Котцей задачи. Но это были не самые большие неудобства. Горана раздражало, что он никак не может додуматься, зачем ему нужно везде появляться со своей дверью, и почему сэр Котца задал ему эту задачу, когда все мысли Горана были заняты проблемой поступления Тайры в Ишанкар. Он догадывался, что два этих факта как-то связаны между собой, но не мог понять, как, и то, что сэр Котца взялся ему помогать, минуя его просьбу, настораживало вдвойне. Горан знал, что как только разберется с дверью, проблема с поступлением Тайры разрешится сама собой, но сэр Котца, когда Горан высказал эту мысль вслух, хитро улыбнулся и хлопнул его веером по лбу, так, словно Горану снова было пятнадцать, и он опять выбирал неверное решение. Чтобы найти верное, у Горана в запасе был только год. Предыдущие полгода, которые он бессильно злился на Наставника и дурацкую дверь, уже безрезультатно прошли.

Горан уже не мог представить свою жизнь без аль’Кхассы. Ему не хватало ее глаз с нераскрытой тайной в глубине, ее улыбки, всегда начинающейся в левом уголке губ и постепенно приобретающей свою полную форму, ее незлого юмора. Он так редко видел ее в последние два года, что иногда сомневался в том, что она действительно существует, и только фотографии (им обоим больше нравились черно-белые) и тонкое, почти забытое с юности, щемящее чувство где-то глубоко внутри, напоминали о том, что Тайра не выдумка и не сон. Он чувствовал ее рядом, где-то на соседних аллеях Ишанкара, ее энергетика была слишком сильной, и даже со всеми тренингами ’т Хоофта она не всегда могла скрыть свою мощь, от которой воздух звенел и светился разноцветными искрами. Горан ловил этот отзвук и шел по нему на ее свет, но, даже будучи трейсером, никогда с ней не встречался. Он начал подозревать, что тут не обходится без магии ’т Хоофта, которой он решил поддержать свое требование того, чтобы Горан и Тайра виделись реже, и это злило его, и хотелось пойти к ’т Хоофту и высказать ему свои соображения на этот счет, но потом Горан успокаивался, понимал, что поддался гневу, и что опасается того, что маг отнимет у него ту, что должна принадлежать только ему…

Дальше Горан думать себе запрещал.

Он поворачивался на бок, активировал визуализацию и долго рассматривал витое заклятье на своей правой руке, связавшее его и ее судьбы воедино. Он смотрел на золотой шнур до тех пор, пока он не становился красным, и его жар не начинал опалять кожу, причиняя невыносимую боль, и тогда Горан убирал руку под подушку и истово молился всем существующим богам о том, чтобы Сэл поскорее сдох.

В дверь постучали, сначала неуверенно и чуть слышно, потом настойчиво и нервно. Тайра сначала подумала было не открывать, уж слишком хорошо